Без названия. Не закончено. Отрывок пока не в тему.

[Feel-Good-Incorporaited]

См. предыдущий пост. Этот отрывок не вписывается никуда, и еще более наивен, чем все остальное. Еще незакончен, но и так ясно, что ничем хорошим это кончится не может по определению.

читать

В свое время у мамы была подруга. Они когда-то работали вместе, и жила она тогда в двух кварталах от нашего дома. Получалось удобно - ходить друг к другу в гости, пить чай с печеньем каким-нибудь и болтать о пустяках. Дополнительное удобство представляла собой Ната - дочка этой самой подруги, девчонка года на три меня старше. В чем состоит удобство, я сначала не понял:
- Иди, познакомься с девочкой.
- Зачем? - удивленно спрашиваю я, но вопрос заранее зря. Это я уже понимаю, хоть мне и восемь. Руки мамы подпихивают меня в спину. Я смотрю снизу вверх на девчонку, она также внимательно меня рассматривает, затем я догадываюсь протянуть руку и представиться:
- Я Виктор.
Обычно никто, даже взрослые, пожать руку толком не умеют, кладут вялую ладонь. Но не эта. Ладонь она кладет не поверх, а вровень с моей, пожимает с размаху, почти хлопком.
- Ната, - и тянет меня за руку из кухни, где ее и моя мама уже на нас не смотрят. Мне становится ясно, зачем все это, а затем девчонка по имени Ната встряхивает плохо расчесаными волосами, морщит нос, как будто хочет чихнуть, и с досадой подтверждает:
- Пошли, надо где-то заныкаться.
Мы оба понимаем, что нас познакомили, чтобы мы не мешали взрослому разговору. Чтобы заняли друг друга. "Иди, познакомься", "иди, поиграй", "иди, не мешай маме". В таких случаях я ухожу во двор. У Наты куда более богатые возможности - они с мамой живут на границе спального района и частного сектора, в маленьком домишке, где занимают целый этаж. Вокруг дома есть сад, дальше начинается чужой двор, и именно туда мы и уходим собирать упавшие орехи. Затем смелеем и забираемся на более толстые ветки, чтобы упало побольше. Когда на шум является какая-то старушка и начинает нудеть, мол, не мы этот орех посадили, не нам его и обтряхивать - вместе молча и сноровисто подбираем добычу - я в карман, Ната в предусмотрительно захваченный с собой тонкий пакет. У этой девчонки по карманам всегда шуршащие пакеты, чуть грязноватые носовые платки, куски использованного пластыря. Мы почти не разговариваем, мы ныкаемся по местам, знакомым нам. Колем орехи и едим, разделив на две равные горстки крошево. От орехов хочется пить, и оттого ощипываем дикий виноград и заедаем им. Осенью даже в городе найдется что-то пригодное для еды.
Позднее, уже зимой, у них в гостях я грызу крошащийся бутерброд с кисло-сладким вареньем. Обгрызаю плодовый хвостик, и мама Наты говорит, что это варенье из груш. Тех самых груш-дичек, которые мы часто собирали, они растут иногда по дворам и их падалицу никто не берет, потому что кислые.
Но о происхождении груш я молчу. Ната об этом велела не вслух не говорить, чтобы не ставить взрослых в неловкое положение. Груши положено выращивать самим, или покупать, а уж никак не подбирать где попало. Пусть даже они и не нужны никому, и что так вкуснее... Мы об этом знаем, наши мамы об этом знают, но вслух упоминать происхождение варенья не-при-лич-но.
Как-то эти понятия о приличиях связаны с тяжелыми и старыми вещами в их квартире, с безделушками под стеклом и фотографиями в деревянных рамах. Все старое, иногда даже старинное. Антикварной ценности иногда. Когда холодает, ныкаемся мы по комнатам, и Ната, как экскурсовод, ведет меня от вещи к вещи, рассказывает менторским тоном истории. Затем моя очередь придумывать что-то о происхождении вот этой царапины на двери, как раз на уровне моего лба, а также о том, почему на паркете рядом есть темное пятно.

А затем выясняется, что разница между восемью и одиннадцатью меньше, чем между одиннадцатью и почти четырнадцатью годами. Мы учимся в разных школах, знаем, что меня могут задержать после уроков, что ее могут отослать в село к дальней родственнице на все лето, что я могу крепко простудиться, а ее мобильный телефон может разрядиться на холоде. На все эти несостыковки уходит наше и без того утекающее время между окончанием уроков и "возвращайся домой не по темноте". Время ограничено. Но насколько оно ограничено, я узнал только тогда, когда Ната исчезла. Безо всяких спецэффектов, просто с определенного времени ее мама говорит мне в трубку, что Ната вышла, ушла, скоро вернется, а затем телефон отключен, а затем я сижу с утра у ее дома целый день. И еще один. На третий классная все же дозвонилась моей маме и я огребаю неприятностей и вот сижу на кухне, смотрю в чашку с компотом и слышу:
- Ты же понимаешь, вам лучше не видеться. Это серьезно, тут же нечего не поделаешь.
Я ни черта не понимаю, и мне не остается ничего как покрепче держаться за чашку и ждать продолжения.
- В конце концов, это не смертельно. И все будет хорошо, знаешь же, катаракта лечится...
- Ага, - киваю я. Мама явно думает, что я знаю не меньше, чем она.
Я больше не расспрашиваю.
Я читаю медицинский словарь, и нахожу нужнуе статью на букву "к", про то, что постоянно новые очки, ореолы вокруг предметов, то, что Ната вечно включала весь свет, какой есть в доме - все эти признаки были не зря, и закончились они закономерно, и именно тем, чем они должны были закончится, и очень быстро. Спрашиваю знакомых и знакомых знакомых о том, что дом их не продан, но это дело времени. Знаю, сколько платят на работе моей маме и знаю, что есть еще сколько-то там алиментов, причитающихся на меня. Значит, все, что мы можем сделать в данном случае - посочувствовать.
Еще мне типа полагается знать, что друзья, знакомые - могут в любой момент уехать, заболеть, умереть, и в таком случае полагается завести себе других друзей и знакомых. Что это нормально.

- Вы виделись когда-нибудь еще?
- Нет, - спокойно вру я. - Слышал, она вместе с матерью переехала к родственникам их каким-то, то ли обязательно оперироваться нужно было не у нас, а у какого-то одного спеца... или так дешевле выходило, не знаю. Но больше я ее ни разу не видел.