Kekkai Sensen. 20:35

[Feel-Good-Incorporaited]

Название: 20:35
Бета: Мадам Суслевская
Фандом: Blood Blockade Battlefront
Размер: мини, 2500 слов
Пейринг/Персонажи: Чейн Сумераги/Стивен Старфейс
Категория: гет
Жанр: PWP, что-то вроде UST
Рейтинг: R
Предупреждения: все совершеннолетние.

Предупреждения списком

Вуайеризм, сталкерство, мастурбация
Краткое содержание: пропущенная сцена, где у Чейн заняты руки. Бонусный трек: The Police – «Every breath you take».

Позднее, когда выросла, Чейн не пыталась разыскать тот фильм. Мало ли какую ерунду можно увидеть до десяти вечера - когда еще не пора ложиться спать. Да и дело, скорее всего, было вовсе не в нем. Мало ли что запоминается, когда тебе еще нет и десяти лет - любая ерунда.
Она просто кое-что помнит. Вечер, ряд двухэтажных домов в каком-то очередном кинематографическом пригороде, ярко освещенные окна. Сделанное из досок, ламп, стекла, картона, искусственных кустов ощущение спокойствия. У одного из окон на верхнем этаже полупрозрачная штора не задернута.
Позднее Чейн узнала, что по жизни в пригородах окна обычно по вечерам задергивают. Это в больших городах люди редко берегут свои тайны - да и сами тайны всякая бросовая ерунда. Чтобы их увидеть, не надо быть супер-шпионом призраком.
Тот мужик в фильме им и не был. Он был просто мужик - довольно пухлый, средних лет, лысоватый. У него был бинокль и он, устроившись на ветке, наблюдал за ярко освещенным окном.
Хорошая такая ветка, удобная. Было заметно, что он там не в первый раз сидел. Кажется, кроме бинокля, у него был с собой термос.
Позже, гораздо позже, Чейн своим умом дошла до того же самого. То есть ей Оля сразу советовала флягу: «Берешь по размеру нагрудного кармана, изогнутую такую. И трубку подлиннее в нее, ну, от капельницы, например. И заседания всех этих суперсекретных комитетов слушаются веселее».
Но термос с теплым кофе лучше, особенно когда сидишь под вечер на карнизе четырнадцатого этажа. Мелкий дождик сюда только временами заносит ветром, да и сам карниз достаточно широкий - господи, благослови американскую архитектуру ар-нуво с ее излишествами. Можно устроиться с удобством.
Чейн тут сидит не в первый раз, и знает, что где-то среди излишеств свил себе гнездо ястреб. Они поладили уже давно - ты меня не трогаешь, я не трогаю тебя. И потому еще удобно: никаких гадских тупых голубей, садящихся чуть ли не тебе на голову, из-за которых пиджак иногда приходится застирывать чуть ли не по два раза на день.
На том мужике был мятый плащ-макинтош. Тоже хороший: недлинный, не шуршит, цвет неприметный. Наверное, если бы Чейн работала только в поле и не показывалась бы на глаза людям вообще... нет.
Чейн живет в городе и, черт побери, будет пользоваться всеми преимуществами своего положения горожанки. И не станет одеваться как ночной сторож на складе.
Надо будет в следующий раз прихватить кусок туристического коврика, что ли. Или нет - это было бы слишком. Лучше присесть на корточки, оперевшись спиной о стену - она довольно теплая, холод идет обычно от ног, но подошвы у ботинок толстые. Немного сыровато, но под кофе вполне переносимо. Телефон поставлен на режим авиаперелета, показывает половину восьмого вечера.
Иногда Чейн подумывает купить часы - совершенно не дело постоянно доставать телефон только для того, чтобы узнать время.
Когда просиживаешь штаны, устроившись на краешке какого-нибудь очередного необъятного стола на заседании очередных шифрующихся идиотов с их бессмысленными титулами и званиями, отчетами, потением, покашливаниями, пердежом – обычно это старые пердуны – окон в таких местах не бывает, а если и есть, то зашторены наглухо, и еще обязательно гудит какая-нибудь лампа, или жужжит одинокая муха, и рука сама тянется проверить часы – что время еще не остановилось в этом загустевшем воздухе, что ты сам еще как-то умудряешься дышать и ждать. Чего-нибудь. Каких-то действительно важных слов, их обычно немного.
После такого сидеть на карнизе в пятнадцать дюймов – сыровато, но свежо и приятно. С высоты двухсот футов городской шум снижается до уровня шепота, машины и пешеходы начинают выглядеть как игрушки. Но все же двести – не четыреста, с которых улицы превращаются в туманные провалы, а ветер дует со всех сторон одновременно и уже всерьез хочет содрать с тебя лицо. Двести футов, пятнадцать дюймов, летающий где-то рядом в тумане сокол, термос с кофе, в котором только немного коньяка – это комфорт. Телефон показывает 20:05. Ранний вечер, детское время.
Тот мужик из фильма знал, когда в «его» окне зажжется свет. У Чейн нет никаких гарантий, одни предположения. Решено: сегодня она сидит час. Если за это время никто не явится, ну, значит, в другой раз. Ей везло и раньше. В этом деле главное – регулярность.
Директор Огами кое-что знал о регулярности. Даже о такой. Как же он тогда сказал?
«Дорогие мои, у вас обязательно будут любимые».
Обязательно.
«Нет-нет, не надо махать руками, что только не у вас. Верю, верю. Если они у вас появятся – проявите уважение. Хотя бы из благодарности. За то, что они вам подарят».
Любимые. Не работа, работа есть работа. Любимые – это другое. Вне работы. И вне разговоров – директор больше никогда не затрагивал эту тему, корректнейший человек. Это было бы еще более неловко, чем обсуждение «якорей». Так, кто-нибудь в насмешку, не всерьез, просвистит пару тактов из той песенки Стинга¹.
И всем все понятно.
Хорошие девочки так не делают.
Тот мужик на ветке хорошим не был тоже. Иначе бы он не стал смотреть, как в уютной комнате зажигается свет, как женщина там снимает платье, затем комбинацию, и остается в черном кружевном лифчике и трусиках. Все – в кадре окна, все – вид с ветки, хоть и удобной, но жесткой, наверное.
Чейн тогда переключила канал. Она не помнит, почему. Может, в комнату кто-то зашел. Или ей стало неловко. И она не узнавала потом, чем же закончилось дело у этих придуманных людей.
Настоящие гораздо интереснее.
Это не пентхауз, хорошо – потому что двести футов не четыреста. И есть большой балкон – но…
Это было бы невежливо. За балконом большая, размером со всю квартиру Чейн, гостиная-приемная, её хорошо видно из здания напротив, но сегодня Чейн выбрала другое, чуть наискосок – из которого хороший вид на угловую спальню.
Можно называть это чутьем, а можно – ставкой на то, что день сегодня был тяжелый. Сегодня – спальня. В ней плотные шторы, но домохозяйка – она обычно приходит через день, и этот день сегодня, и шторы поднимает, и оставляет так. Судя по отражению на стеклах – шторы подняты.
20:15. Будь Чейн в здании напротив – она бы ловила отблески света из прихожей, она была бы готова заранее. Но она выбрала угол – а потому только поплотнее перехватывает бинокль. Небольшой, с хорошей оптикой.
Вот еще один выбор – можно было взять камеру. Даже одну из рабочих – они хорошие, под небольшую руку, и держать удобно. Некоторые даже с системой ночного видения.
На станции 23-стрит перебило где-то половину ламп, но давали они света куда как достаточно.
«Главное: сними все, что произойдет. Это важнее всего».
Чейн еще раз проверила аккумулятор и запасной – в кармане. Сделала пробный кадр:
«Двенадцатое сентября, семнадцать часов, пять минут, я – Сумераги Чейн, я…»
Мне очень-очень страшно.
«Эй, они что-то сделали с погибшими. Те встают и начинают нападать на своих».
«Да. Лейтенант, отведите оцепление подальше».
«Вы же не собираетесь туда идти сами».
«Это наша работа».
В какой-то момент в глазах у Чейн потемнело, она слышала только звуки: свистяще-похрустывающий, как будто с силой выплеснулось что-то пенистое, разом застывающее на воздухе. Два коротких одновременных крика на два голоса. Чейн проморгалась и постаралась смотреть на экран камеры – почему-то это казалось легче.
В настоящей жизни канал не переключишь.
Рассказывают, некоторые «невидимки» собирали просто легендарные коллекции своих «любимых» или просто знаменитостей. Не для денег – просто так.
Но Чейн, кажется, надолго разлюбила видеокамеры. И они, и фотоаппараты – с ними думаешь только о том, как сделать кадр поудачнее. И хорошо, и очень плохо. Не те ощущения. Хорошо, что не так, как на станции, плохо – все остальное.
Бинокль лучше. Можно просто видеть, без привязчивых воспоминаний и беспокойства – не сел ли аккумулятор.
Что ж, сейчас же она видит что-то вроде немого кино. И может дополнять воображением: звук шагов, поворот ключа в замке, свет автоматически включается в прихожей и еще где-то…
На кустах, что стоят в горшках на балконе – видно отражение света из гостиной. Есть. Чейн выдыхает – оказывается, все эти десять минут она дышала как будто через раз, да еще и напряженно вытянувшись, как будто это могло помочь ей увидеть больше. Стойкий оловянный солдатик: почти на цыпочках, бинокль враз стал тяжелее, мышцы шеи потихоньку начинают ныть. Лодыжки тоже.
Она ждет. И еще. И еще – движение и отсвет могли ей только показаться. Наконец – светлая полоса в темноте комнаты превращается в яркий прямоугольник света из соседней комнаты. На этом фоне хорошо видна фигура – одинокая.
Не то чтобы Чейн возражала, хотя что-то в ней до сих пор поджидает двоих. Кровать в комнате большая, действительно большая, и, когда она впервые наблюдала эту кровать через окно во время утренней уборки, когда домохозяйка огибала это монументальное сооружение, волоча за собой пылесос, то свободно рисовала на этой кровати воображаемую пару. Троих. Почему бы и нет. Надо же людям как-то расслабляться.
Мысли, достойные утреннего стояка Заппа Ренфро, и такой же ценности – нулевой. В утреннем свете это не так бросалось в глаза, а к ночи, с быстрым жестом руки – щелчок по выключателю – видно кое-что еще.
Чейн на этом карнизе не в первый раз, она уже знает, что увидит при свете пары довольно тусклых ламп. Все в комнате – ковролин, стены, шторы – такое сероватое, ворсистое или матовое, засасывающее свет. Ни одной отражающей поверхности, полировки или зеркала. Наверняка у штор глухая, не пропускающая свет подложка. Наверняка, когда они задернуты – то внутри темно, как в гробу. Темно и очень-очень тихо, ковер очень-очень плотный, домохозяйка пылесосит его довольно долго.
Настоящее логово, в котором любой взгляд ближе к вечеру станет сонным.
По выключателю – правой, и быстро – хорошо, очень хорошо. Значит, после той раны на станции ничего не болит. А что днем не показывает виду, то Чейн знает, как это бывает, и предусмотрительно красится только водостойкой тушью.
И даже ту чертову камеру, очень хрупкую – не сломала.
Это было бы слишком просто. Глупо и импульсивно.
Если кое-кто считает, что может себе позволить чуть было не помереть у нее на глазах, а она и пальцем не пошевелит, и все только из-за того, что кое-кто охотник, а она – нет. А еще из-за дурацкой видеозаписи. Если кое-кто так считает, то она тоже кое-что тоже посчитает.
И получится, что она уже видела немало. И теперь не видит причин, почему бы не посмотреть еще.
Стивен Старфейс, без пиджака, с распущенным наполовину галстуком – несколько секунд смотрит в окно, прямо туда, где сидит Чейн-невидимка. И смотрит очень внимательно. Но ночью любое окно в комнате с включенным светом – это зеркало, за которым только чернота, и туман, и неясные огни. Отражение, больше ничего, ложная тревога – и видно, как он разом расслабляет плечи, как что-то четкое во всей его позе разом расплывается и исчезает. Он потирает правое плечо. И, наверное, бормочет что-то вроде:
«Нервы ни к черту».
Или нет. Вряд ли он из тех, кто будет вечером, один в своей квартире, разговаривать вслух. Звонящий телефон другое дело – резкий разворот, нагибается куда-то, сбросил пиджак на пол? – Чейн делает про себя заметки, зарубки на память, что заменяют ей фотографии.
На работе она не раз видела манеру Стивена в телефонных разговорах. Вот и сейчас – вышагивает туда-сюда, в какой-то момент прижал телефон к плечу – но по голосу точно и не скажешь, что уже не на работе. И в какой-то момент – в движении трудно сказать, но Чейн готова поручиться, что обязательно улыбнется. Это тоже всегда в трубке слышно.
Интересно, если сейчас ему позвонит она сама – это будет улыбка «по работе» или просто так?
Интересно, вдруг из-за звонка он сейчас уйдет? Из этой комнаты-гнезда, комнаты-убежища, комнаты-для-сна – в чью-нибудь комнату-для-развлечений?
Чейн по работе привыкла превращать себя в пару глаз. Во взгляд, за которым не остается ни страха, ни разочарования, ни каких-то там остальных чувств, одно только пронырливое любопытство, подмечающее детали.
И сейчас это любопытство вгрызается в нее мелкими и острыми зубками, укус за укусом. Он может сейчас уйти, и она вряд ли узнает, к кому. Еще ни разу он к себе никого не приводил, ну, она еще ни разу не видела. Или это по работе? Или он сейчас закончит разговор и просто уйдет из спальни? Где-то в глубине квартиры – из окон не видно – кухня. Тогда Чейн сменит пункт наблюдения и посмотрит на балкон. Выпьет кофе. Представит, как он разогревает себе ужин. Например. Немного, но уже кое-что.
Весь этот шум у Чейн внутри – побоку. Внимательная пара глаз отмечает замедляющиеся шаги, наклон головы. Это не рабочий разговор. И не идет к шкафу за свежей рубашкой. Остается, ни к кому не уходит. Опускает телефон, смотрит на экран, затем кладет его на кровать. Усаживается – на самый край.
В темноте Чейн повторяет это движение, как может: опускается на корточки. Спина прижата к стене, пиджак задирается и вместе с рубашкой сминается в неудобную складку. Пальцы, сжимающие бинокль, она уже не чувствует. Сейчас. Сейчас будет ясно.
Пока самый лучший раз был, наверное, не тот, когда она сумела застать его с утра, одевающимся. А, наверное, тот поздний вечер с премерзким мелким дождем, когда он пришел и отрубился прямо на диване в гостиной, сидя. Чейн тогда как никогда захотелось пересесть поближе, на балкон. Если что-то её и остановило, то это самое уважение, если это можно так назвать. Или здравый смысл. Все идет хорошо ровно до тех пор, пока она только смотрит и не приближается.
И поэтому она неловким пальцем осторожно подкручивает фокус и смотрит. Голую поясницу ей холодит, но терпимо.
Если в позе Стивена и было что-то напряженное – с окончанием разговора оно исчезает, стирается, растворяется. Разом ссутулившиеся плечи, склоненная голова, лица как следует не видно, Чейн видит только светлое пятно, которому может дорисовать только такое же расслабленное и пустое выражение. Подходящее к этой позе марионетки с обвисшими нитками.
Её не удивит, если он, просидев так немного, завалится на бок и так и заснет поверх покрывала.
Чейн чувствует, что поясница мерзнуть перестала. Спина не просто согрелась, а вспотела. Коленки уже немного побаливают, а на брюках прямо между ног ощущается натирающий шов.
Пиджак на ней слишком жаркий. Блузка – зря она ее подогнала по размеру, потому что одной рукой удается только слегка расстегнуть ворот, и все. Она вовсе не затем тут простояла все это время, чтобы теперь отвлекаться. Чтобы что-то еще пытаться сделать с фокусом бинокля, и с тем, что лифчик, кажется, сейчас съедет, и с этим блядским швом на брюках тоже. У нее заняты руки. Губы округляются, так и не произнося вслух: «ого».
Она смотрит.
Что Стивен с целеустремленностью не то вусмерть пьяного, не то лунатика, все же пытается раздеться. Это у него получается, ну, почти: рубашка повисает на локтях, ремень расстегнут, но брюки так и остаются приспущенными до колен. Он выглядит растрепанным, сонным, немного – раздраженным, но попыток не прекращает.
«Очень по-либровски. Раз приняли решение – ни за что не отступают».
Чейн сама не заметила, когда начала улыбаться.
«Даже когда весь сыр-бор просто для того, чтобы подрочить».
Начинает Стивен медленно. Все еще не совсем твердой рукой погладив себя по бедру, как будто рисуясь. Или, скорее, кто-то, кого он себе представляет – любит медленно. Почти издевательски не спешить, а затем надрачивать жестко как-то, но, опять же, не спеша. Заставляя просить? Или это у Чейн глаза слезятся, потому что она слишком долго не моргает на ветру?
Кое-что она видит – запрокинутое, напряженное лицо, теперь не двигающуюся левую руку. Кое-что может себе представить. Как это, когда вдруг останавливаются и аккуратно ведут – пальцем, языком? По бедру, животу, груди?
И только затем дают кончить. Оставляя не человека – а просто что-то, опрокинувшееся на кровать, слившееся с покрывалом, измочаленное в тряпку.
Чейн не знает, сколько времени она уже сидит на карнизе, покачиваясь вперед-назад, как кивающая головой собачка на приборной доске у таксистов. Она все еще продолжает ритмично сжимать и разжимать бедра – но нужный момент прошел. Тепло уходит, начинает ощущаться, что рубашка на спине и под мышками пропиталась потом насквозь. И брюки, кажется, тоже. Если сейчас поспешить домой – то можно будет наверстать упущенное. Не в теплой ванне, а сидя на ее бортике, сжимая между ног немеющую руку, и только в последний момент помогая себе пальцем. Видимо, Чейн слишком полюбила неудобные положения.
На часах 20:35.

¹ Стинг о написанной им песне «Every Breath You Take»: «…Мелодия не была чем-то оригинальным и соединяла сотни других, но вот слова были интересны. Песня звучит так, будто она утешительная и любовная. Я в то время и не осознавал, насколько слова песни удручающи. Мне кажется, я думал о Большом Брате, слежке и контроле».