So, put on a happy face. Let's make this pleasant ©
*подлежит вычитке и переписыванию*
Вилка Мортона.
Отлично помню тот доджливый вечер: меня вежливо вынесли из бара "Черный Бык" и довольно-таки аккуратно прислонили к стене возле мусорного бака. Когда я несколько протрезвел, то обнаружил, что рядом в луже плещется мой бумажник - вышибалы оставили в нем десятку на такси.
Трогательная деталь, о таких можно писать. А вот о том, что в «Черном Быке» могут вам подлить в пиво, особенно если вы не завсегдатай – упоминать не стоит.
Такие книги плохо продаются, но об этом я потом узнал. Тогда же отклеился от стенки, посмотрел на мокрую бумажку, на которую можно было доехать.
Например, в контору.
Жалкая съемная конурка, пять на три, одно окно. Шатающийся стол, два стула, металлический шкаф и под картотеку и сейф, в котором стоит бутылка, полная на треть. Блистательный план - прямо как блестящая табличка на двери:
Потому я и решил отправиться домой. К горе немытой посуды в раковине, горе окурков на подоконнике, горе материалов по старым расследованиям на кровати. Заснуть – если получится, а если повезет, то не видеть снов. Если повезет - проснуться, хлебнуть воды из-под крана.
И начать все сначала. Найти себе новое дело, получше чем слежка за неверными супругами и супружницами. Найти где-нибудь денег на новый объектив для фотоаппарата – потому что слежка хоть и дело грязное, но дает почти единственную прибыль. Но как заработать, если объектив разбит?
Над этим я подумаю после того, как просплюсь. Такой у меня сформировался план, когда я двинулся домой самой короткой дорогой. Сейчас на этом месте городской сквер, но тогда это был просто пустырь – полоса развороченной земли, где недавно снесли два квартала развалюх. Пробираясь между завалами кирпича и оскальзываясь на глине, я настолько увлекся тем, чтобы не оставить местной грязи свой ботинок, что не сразу заметил его.
Впоследствии я написал много чего о роковых, судьбоносных и еще каких-то там переворачивающих жизнь встречах. Это так, примечания по ходу дела.
Рок, судьба и переворот моей жизни в ту ночь выглядели как мокрый, грязный, и, похоже, поддатый мужик. Брел он, пошатываясь, прямо на меня. Но дело было не в этом.
Напрягся я, когда он остановился. Ну, не очень-то напрягся. Скажем так – несколько протрезвел. Самую малость, только чтобы решить, что же стоит делать дальше.
Тогда я решил, что если напрягаться из-за каждого чучела из мусорного бака, то наживешь себе язву. И что нужно продолжить променад. Ну, немного наглости иногда спасают жизнь и все такое. Пусть даже руку он держал так, что мог прятать нож. Или пугач. Но нет. Иначе бы держался бы бойчее.
Наркоман. Просто наглый типок. Очередной сумасшедший. Или всего понемногу – чем ближе я подходил, тем больше тревожился.
В такие моменты в книгах можно начать нагнетать саспенс. В фильмах – делать темные невнятные кадры. Режиссеры и писатели пытаются передать это чувство. Которое они сами знают с чужих слов или представляют себе крайне смутно. Я уже почти забыл, и не могу написать правду – от нее остаются одни затоптанные ногами матафоры.
А тогда это было естественнее, чем дышать.
На уровне запахов, если вам от этого понятнее.
Оценка уровня риска бизнес-плана, как выражается мой литагент.
Вот так. Вместо саспенса – скучные слова. Разрядка напряжения. Да и вы уже уверены, что, раз я могу тут занудствовать, то смертельно для меня та встреча не окончилась. Так?
Много отвлекаюсь. Тот человек был… У наркотов есть словечко: «выгоревший».
Но безобидный. С пустоватым взглядом, постаревшим лицом. Я, проходя мимо, задел его плечом. Толкни я чуть сильнее – он полетел бы в грязь. Просто потому, что забыл о том, как удерживать равновесие, понимаете? Такие они. То, что тебя держало, толкало вперед, заставляло жрать, болтать, убивать за дозу, ходить на семейные обеды с родственниками жены, считать деньги, поддакивать начальству, лезть к девчонке под юбку, и все остальное прочее – оно исчезло. И ты как телевизор, когда с крыши в очередной раз сперли антенну. Остались помехи.
Смотреть нечего. Проходи мимо.
Я попробовал. На этом месте воспоминания прерываются. Потом, уже гораздо позже, кто-то из врачей снисходительно пояснил, что так бывает при сотрясении мозга.
Судя по квадратному с рифлением отпечатку у меня на лбу, «тяжелым и тупым предметом» была рукоять, например, револьвера. В медкарте записали просто – «легкое сотрясение мозга». Ну, уже потом, когда меня нашли под утро и я кое-как собрался в сознание уже в отделении «скорой». С похмелья. С раскалывающейся головой. И прочая, прочая, прочая. О таком лучше не писать в официальной биографии – но я тогда не особенно-то рассчитывал дожить даже до вечера. Настолько все было хреново. До сих пор не переношу утра, и как пример могу привести то, памятное.
И дело было даже не в моей голове, и не в орущем пацане со сломанной, кажется, кистью рядом. Больничная вонь, больничная же грязь бесплатного отделения. Серый утренний свет, режущий глаза. Вокруг тысяча и один оттенок серого, и это было моей жизнью, и ее смыслом, аминь.
Но даже в этом я умудрился облажаться. Не то чтобы меня вырубили тогда впервые, но как-то все сошлось. Похмелье, разочарованность, безденежье. Ну, и абсолютная бесполезность.
А еще тот старпер на койке в углу – бледная, восковая кукла с седыми растрепанными волосами. Которые смотрел не осуждающе, а даже с какой-то завистью.
Завидовать было абсолютно нечему. Ни моей дурости, ни молодости, ни шишке на лбу, ни тошноте от всего – что внутри, что снаружи. Я попробовал собрать хотя бы зрение, четко разглядеть хотя бы медсестру в конце коридора. Но увидел только грязно-белое пятно. Рядом с которым расплывалось пятно красное.
Медичка взмахнула рукой в мою сторону, красное пятно приблизилось и сложилось в женскую фигуру.
В окружающем гаме приемной она, казалось, двигалась совершенно бесшумно. Плыла гондолой в канале, полном мусора и окурков. Красного в ней было не так и много – кажется, шарф – но этому оттенку явно нечего было делать среди окружающих серых тонов.
И запаху духов. И дорогому лоску. Единственное, что вполне походило этому месту – мокрые глаза и кривящийся рот. Вздернутый подбородок. Немного отчаяния, много страха. Малость злости. То, что вело ее и заставило прийти сюда. Растерянно оглядываясь, подойти к старику и с неуверенным лицом что-то спросить.
Восковая кукла чуть шире приоткрыла глаза и кивнула. Женщина напряглась, еще больше вытянулась. Я же прикрыл глаза, чтобы не так тошнило, и чтобы удобнее было среди шагов, кашля, криков расслышать отрывки разговора:
- …не он. Где он? …ложь. Вы знаете. Нет, это невозможно. Может, это вы умираете, а он жив. Дело ваше. Я ошиблась. Выздоравливайте.
Последнее слово она произнесла, уже стоя вполоборота, уже мысленно покинув собеседника. Что-то в этом было – роковое, судьбоносное. Жестокое, и при этом даже красивое. Еще накануне я бы не преминул сунуть в это нос – в деле явно были замешаны деньги, или какая-то семейная грязь, или и то и то. Но теперь вся эта история совершенно меня не касалась.
Всё. Хватит.
Красное исчезло. И хватит с меня серого.
Запах духов уже успел рассеяться. Рядом со мной, щуря маленькие глазки, прижимая к плоской груди медкарту, стояла не то студентка-практикантка, не то кто-то там в мятом халате. На сонном лице – явная жалость.
Зависть. Жалость. Постоянный надзор за чьей-то жизнью, ковыряние в чужой грязи. Хватит.
В тот день я не поклялся себе больше не пить, не завязал курить. Хуже – я решил, что вся моя прошлая жизнь попросту никуда не годится.
Не умеешь жить – займись чем-нибудь другим.
Я и занялся.
Остальное можно прочитать в какой угодно моей биографии – той, что уже под фамилией Мастерс. Новая фамилия, старые полузнакомые, благодаря которым я смог занять вакантную и весьма пыльную должность помощника кладовщика при хранилище улик.
Нет, на этой должности все было чисто. И законно. Единственный плюс: уйма свободного времени. Некоторые используют его для мелких склок, постепенного скатывания в пьянство или тихого наедания брюшка. Я же, впридачу ко всему вышеперечисленному, еще поглощал уйму бумажного фаст-фуда. Книжечки карманного формата в разлезающихся по швам обложках.
Мой рецепт успеха. Если вас не затошнит от такого чтива, если вы не устанете хмыкать всякий раз, когда написан откровенный бред, если не напьетесь и не заснете как-нибудь вечером, когда соседи за слишком тонкой стеной включили телевизор слишком громко… то и вы об этом подумаете.
Чем я хуже? Если какой-то дурак, который с огнестрельным оружием имеет дело, исключительно во время охоты на утку, который знать не знает особенности нынешнего уличного жаргона, который, наверное, ни разу «косяк» не заворачивал… То чем хуже я? Я ведь тоже могу рассказать вам историю.
В моей новой жизни уже не было серого – и я был тому рад, рад банальной пестроте, ничего не значащим людям, цветным обложкам. Но я отлично помнил тот серый – без однозначного черного или белого – мир, я мог про него рассказать. У писак есть словечко: «рельеф». Подробности. Характерные словечки, жесты и черты. Целые истории, вполне настоящие, но слишком скучные, страшные, личные. Все это у меня было.
Рельеф это зацепка для ума читателя. Именно так, навешивая за эти мелкие крючки правды положенную ложь, как я навешивал на обойные гвоздочки тяжелый ковер на стену, я превращал свою прошлую жизнь во что-то, что можно продать. Серое приобретало благородные оттенки тьмы, лунного света. Норкового меха, теней в подворотне. Становилось светом фар и прожекторов. Дешевый трюк, скажете вы. Так может всякий. Бывший коп. Учитель младших классов. Скучающая домохозяйка - мне нравился тот мой самый первый псевдоним - Мэгги Линдсей, с ее выдуманной серенькой жизнью. Автором этого пшена мог быть кто угодно.
Да. Но не каждый добивается успеха.
Видимо, беда - или секрет успеха - были в том, что я знал, кому это рассказываю. А потому даже не пытался добиться правды – а просто подмешивал в положенные штапмы немного чего-то достаточно свежего. Еще воняющего, а не рассыпающегося пылью в руках. Но без перебора. И без священного трепета в руках. Вот моя жизнь, вот я продаю вам ее в одном рассказе, в тонком журнале между цветными фото в полный разворот и рекламой ботинок. Другой рассказ, другой журнал. И так далее. Это была тщательнейшая, кропотливая работа – которая стоила мне многого.
Тогда-то я действительно нажил себе язву – когда дело приняло действительно серьезный финансовый оборот.
Вот и вся правда о том, как мне это удалось. Остальное уже написано, продано, издано юбилейным сборником. Цикл повестей и рассказов, с одним сквозным персонажем, разумеется, почти бессмертным, разумеется, почти неподкупным, Джеком Маккоэном. Он был совершенно не похож на меня – чокнутый мудак, такие бы не прожили в настоящем мире и дня. Но мне нравилось показывать черно-белый, вылизанный до гламурного очаровательного лоска мир именно его глазами. И иногда видеть серое. Младенцы в мусорных баках, проститутки-провинциалки, селящиеся шумными колониями, крикливая музыка из облеванного магнитофона. Синяки, на которых отпечатались пряжки ремня. Все эти круги грязи под ногтями, следы от иглы на предплечье у милой племяшки, крысы в подвале ухоженного домика. Проломленные головы старух, у которых отбирали полученное пособие. То, что случается не на страницах книг, а на листках вечерних газет.
Как, конечно, и женщина в красном. Женщина-загадка, тайна. Искра в липком нуарном мареве. Ни в одном интервью я так и не назвал ее имени. Потому что понятия не имею, кто она такая. «Когда узнает Джек Маккоэн, тогда узнаете и вы, уважаемые читатели». Точка. Пусть даже к финалу каждой детективной книжонке прилагался свой убийца-дворецкий, но пусть хотя бы что-то остается неизвестным. В романтичном смысле, разумеется. Не в реальной жизни.
Где-то на страницах моих книжиц моей супругой бы стала та самая мелкоглазая студентка, которую пленил бы мой жалкий вид и гигантский ушиб. В реальной жизни я женился поздновато, да и в общем-то зря.
Иначе как бы я оказался здесь – в бесплатной больнице, совсем один. Но это неважно. Неважен даже новый контракт на переиздание. Возможно, я уже слишком стар, чтобы снова играть в эти игры. Возможно, мой персонаж уже слишком стар и устал. Себя я, похоже, загнал до обострения. В таком случае, за что мне жалеть его? Каждый из нас получил, пожалуй, именно то, что полагается. Справедливая, счастливая развязка дела. А где же финал?
Читатели любят сахарный сироп счастливых концовок. Но точно так же они любят мертвечину. Точно так же как зеваки, вытягивающие шеи из окон и проезжающих мимо машин торопятся увидеть последствия кровавого дорожного происшествия. Смертельный исход, конец пути. Смертельно раненный Джек Маккоэн на темном пустыре в дождливую ночь. Барабен револьвера пуст. Чем завершится эта история? Что я напишу, если смогу держать карандаш?
Понятия не имею. Узнает Джек Маккоэн, узнаете и вы, уважаемые читатели.
А сейчас простите. На меня смотрит какой-то юнец, и, признаться, я малодушно завидую его здоровью, глупости и крепкому черепу.
Простите. Я чувствую запах духов, узнаю красное пятно. Она называет имя – мое старое имя, которое осталось в медицинской страховке. Конечно же, она ищет Джека Маккоэна, не меня.
Сумасшедшая фанатка? Таких у меня немало. А вот она – одна. И я говорю ей правду. Что Джек почти мертв, но, возможно, если она поторопится…
Уходит. Не слушает меня.
Напишите для этой истории ту концовку, которая вам больше по душе.
Вилка Мортона.
Отлично помню тот доджливый вечер: меня вежливо вынесли из бара "Черный Бык" и довольно-таки аккуратно прислонили к стене возле мусорного бака. Когда я несколько протрезвел, то обнаружил, что рядом в луже плещется мой бумажник - вышибалы оставили в нем десятку на такси.
Трогательная деталь, о таких можно писать. А вот о том, что в «Черном Быке» могут вам подлить в пиво, особенно если вы не завсегдатай – упоминать не стоит.
Такие книги плохо продаются, но об этом я потом узнал. Тогда же отклеился от стенки, посмотрел на мокрую бумажку, на которую можно было доехать.
Например, в контору.
Жалкая съемная конурка, пять на три, одно окно. Шатающийся стол, два стула, металлический шкаф и под картотеку и сейф, в котором стоит бутылка, полная на треть. Блистательный план - прямо как блестящая табличка на двери:
"Дж. Мортон. Частный детектив"
Потому я и решил отправиться домой. К горе немытой посуды в раковине, горе окурков на подоконнике, горе материалов по старым расследованиям на кровати. Заснуть – если получится, а если повезет, то не видеть снов. Если повезет - проснуться, хлебнуть воды из-под крана.
И начать все сначала. Найти себе новое дело, получше чем слежка за неверными супругами и супружницами. Найти где-нибудь денег на новый объектив для фотоаппарата – потому что слежка хоть и дело грязное, но дает почти единственную прибыль. Но как заработать, если объектив разбит?
Над этим я подумаю после того, как просплюсь. Такой у меня сформировался план, когда я двинулся домой самой короткой дорогой. Сейчас на этом месте городской сквер, но тогда это был просто пустырь – полоса развороченной земли, где недавно снесли два квартала развалюх. Пробираясь между завалами кирпича и оскальзываясь на глине, я настолько увлекся тем, чтобы не оставить местной грязи свой ботинок, что не сразу заметил его.
Впоследствии я написал много чего о роковых, судьбоносных и еще каких-то там переворачивающих жизнь встречах. Это так, примечания по ходу дела.
Рок, судьба и переворот моей жизни в ту ночь выглядели как мокрый, грязный, и, похоже, поддатый мужик. Брел он, пошатываясь, прямо на меня. Но дело было не в этом.
Напрягся я, когда он остановился. Ну, не очень-то напрягся. Скажем так – несколько протрезвел. Самую малость, только чтобы решить, что же стоит делать дальше.
Тогда я решил, что если напрягаться из-за каждого чучела из мусорного бака, то наживешь себе язву. И что нужно продолжить променад. Ну, немного наглости иногда спасают жизнь и все такое. Пусть даже руку он держал так, что мог прятать нож. Или пугач. Но нет. Иначе бы держался бы бойчее.
Наркоман. Просто наглый типок. Очередной сумасшедший. Или всего понемногу – чем ближе я подходил, тем больше тревожился.
В такие моменты в книгах можно начать нагнетать саспенс. В фильмах – делать темные невнятные кадры. Режиссеры и писатели пытаются передать это чувство. Которое они сами знают с чужих слов или представляют себе крайне смутно. Я уже почти забыл, и не могу написать правду – от нее остаются одни затоптанные ногами матафоры.
А тогда это было естественнее, чем дышать.
На уровне запахов, если вам от этого понятнее.
Оценка уровня риска бизнес-плана, как выражается мой литагент.
Вот так. Вместо саспенса – скучные слова. Разрядка напряжения. Да и вы уже уверены, что, раз я могу тут занудствовать, то смертельно для меня та встреча не окончилась. Так?
Много отвлекаюсь. Тот человек был… У наркотов есть словечко: «выгоревший».
Но безобидный. С пустоватым взглядом, постаревшим лицом. Я, проходя мимо, задел его плечом. Толкни я чуть сильнее – он полетел бы в грязь. Просто потому, что забыл о том, как удерживать равновесие, понимаете? Такие они. То, что тебя держало, толкало вперед, заставляло жрать, болтать, убивать за дозу, ходить на семейные обеды с родственниками жены, считать деньги, поддакивать начальству, лезть к девчонке под юбку, и все остальное прочее – оно исчезло. И ты как телевизор, когда с крыши в очередной раз сперли антенну. Остались помехи.
Смотреть нечего. Проходи мимо.
Я попробовал. На этом месте воспоминания прерываются. Потом, уже гораздо позже, кто-то из врачей снисходительно пояснил, что так бывает при сотрясении мозга.
Судя по квадратному с рифлением отпечатку у меня на лбу, «тяжелым и тупым предметом» была рукоять, например, револьвера. В медкарте записали просто – «легкое сотрясение мозга». Ну, уже потом, когда меня нашли под утро и я кое-как собрался в сознание уже в отделении «скорой». С похмелья. С раскалывающейся головой. И прочая, прочая, прочая. О таком лучше не писать в официальной биографии – но я тогда не особенно-то рассчитывал дожить даже до вечера. Настолько все было хреново. До сих пор не переношу утра, и как пример могу привести то, памятное.
И дело было даже не в моей голове, и не в орущем пацане со сломанной, кажется, кистью рядом. Больничная вонь, больничная же грязь бесплатного отделения. Серый утренний свет, режущий глаза. Вокруг тысяча и один оттенок серого, и это было моей жизнью, и ее смыслом, аминь.
Но даже в этом я умудрился облажаться. Не то чтобы меня вырубили тогда впервые, но как-то все сошлось. Похмелье, разочарованность, безденежье. Ну, и абсолютная бесполезность.
А еще тот старпер на койке в углу – бледная, восковая кукла с седыми растрепанными волосами. Которые смотрел не осуждающе, а даже с какой-то завистью.
Завидовать было абсолютно нечему. Ни моей дурости, ни молодости, ни шишке на лбу, ни тошноте от всего – что внутри, что снаружи. Я попробовал собрать хотя бы зрение, четко разглядеть хотя бы медсестру в конце коридора. Но увидел только грязно-белое пятно. Рядом с которым расплывалось пятно красное.
Медичка взмахнула рукой в мою сторону, красное пятно приблизилось и сложилось в женскую фигуру.
В окружающем гаме приемной она, казалось, двигалась совершенно бесшумно. Плыла гондолой в канале, полном мусора и окурков. Красного в ней было не так и много – кажется, шарф – но этому оттенку явно нечего было делать среди окружающих серых тонов.
И запаху духов. И дорогому лоску. Единственное, что вполне походило этому месту – мокрые глаза и кривящийся рот. Вздернутый подбородок. Немного отчаяния, много страха. Малость злости. То, что вело ее и заставило прийти сюда. Растерянно оглядываясь, подойти к старику и с неуверенным лицом что-то спросить.
Восковая кукла чуть шире приоткрыла глаза и кивнула. Женщина напряглась, еще больше вытянулась. Я же прикрыл глаза, чтобы не так тошнило, и чтобы удобнее было среди шагов, кашля, криков расслышать отрывки разговора:
- …не он. Где он? …ложь. Вы знаете. Нет, это невозможно. Может, это вы умираете, а он жив. Дело ваше. Я ошиблась. Выздоравливайте.
Последнее слово она произнесла, уже стоя вполоборота, уже мысленно покинув собеседника. Что-то в этом было – роковое, судьбоносное. Жестокое, и при этом даже красивое. Еще накануне я бы не преминул сунуть в это нос – в деле явно были замешаны деньги, или какая-то семейная грязь, или и то и то. Но теперь вся эта история совершенно меня не касалась.
Всё. Хватит.
Красное исчезло. И хватит с меня серого.
Запах духов уже успел рассеяться. Рядом со мной, щуря маленькие глазки, прижимая к плоской груди медкарту, стояла не то студентка-практикантка, не то кто-то там в мятом халате. На сонном лице – явная жалость.
Зависть. Жалость. Постоянный надзор за чьей-то жизнью, ковыряние в чужой грязи. Хватит.
В тот день я не поклялся себе больше не пить, не завязал курить. Хуже – я решил, что вся моя прошлая жизнь попросту никуда не годится.
Не умеешь жить – займись чем-нибудь другим.
Я и занялся.
Остальное можно прочитать в какой угодно моей биографии – той, что уже под фамилией Мастерс. Новая фамилия, старые полузнакомые, благодаря которым я смог занять вакантную и весьма пыльную должность помощника кладовщика при хранилище улик.
Нет, на этой должности все было чисто. И законно. Единственный плюс: уйма свободного времени. Некоторые используют его для мелких склок, постепенного скатывания в пьянство или тихого наедания брюшка. Я же, впридачу ко всему вышеперечисленному, еще поглощал уйму бумажного фаст-фуда. Книжечки карманного формата в разлезающихся по швам обложках.
Мой рецепт успеха. Если вас не затошнит от такого чтива, если вы не устанете хмыкать всякий раз, когда написан откровенный бред, если не напьетесь и не заснете как-нибудь вечером, когда соседи за слишком тонкой стеной включили телевизор слишком громко… то и вы об этом подумаете.
Чем я хуже? Если какой-то дурак, который с огнестрельным оружием имеет дело, исключительно во время охоты на утку, который знать не знает особенности нынешнего уличного жаргона, который, наверное, ни разу «косяк» не заворачивал… То чем хуже я? Я ведь тоже могу рассказать вам историю.
В моей новой жизни уже не было серого – и я был тому рад, рад банальной пестроте, ничего не значащим людям, цветным обложкам. Но я отлично помнил тот серый – без однозначного черного или белого – мир, я мог про него рассказать. У писак есть словечко: «рельеф». Подробности. Характерные словечки, жесты и черты. Целые истории, вполне настоящие, но слишком скучные, страшные, личные. Все это у меня было.
Рельеф это зацепка для ума читателя. Именно так, навешивая за эти мелкие крючки правды положенную ложь, как я навешивал на обойные гвоздочки тяжелый ковер на стену, я превращал свою прошлую жизнь во что-то, что можно продать. Серое приобретало благородные оттенки тьмы, лунного света. Норкового меха, теней в подворотне. Становилось светом фар и прожекторов. Дешевый трюк, скажете вы. Так может всякий. Бывший коп. Учитель младших классов. Скучающая домохозяйка - мне нравился тот мой самый первый псевдоним - Мэгги Линдсей, с ее выдуманной серенькой жизнью. Автором этого пшена мог быть кто угодно.
Да. Но не каждый добивается успеха.
Видимо, беда - или секрет успеха - были в том, что я знал, кому это рассказываю. А потому даже не пытался добиться правды – а просто подмешивал в положенные штапмы немного чего-то достаточно свежего. Еще воняющего, а не рассыпающегося пылью в руках. Но без перебора. И без священного трепета в руках. Вот моя жизнь, вот я продаю вам ее в одном рассказе, в тонком журнале между цветными фото в полный разворот и рекламой ботинок. Другой рассказ, другой журнал. И так далее. Это была тщательнейшая, кропотливая работа – которая стоила мне многого.
Тогда-то я действительно нажил себе язву – когда дело приняло действительно серьезный финансовый оборот.
Вот и вся правда о том, как мне это удалось. Остальное уже написано, продано, издано юбилейным сборником. Цикл повестей и рассказов, с одним сквозным персонажем, разумеется, почти бессмертным, разумеется, почти неподкупным, Джеком Маккоэном. Он был совершенно не похож на меня – чокнутый мудак, такие бы не прожили в настоящем мире и дня. Но мне нравилось показывать черно-белый, вылизанный до гламурного очаровательного лоска мир именно его глазами. И иногда видеть серое. Младенцы в мусорных баках, проститутки-провинциалки, селящиеся шумными колониями, крикливая музыка из облеванного магнитофона. Синяки, на которых отпечатались пряжки ремня. Все эти круги грязи под ногтями, следы от иглы на предплечье у милой племяшки, крысы в подвале ухоженного домика. Проломленные головы старух, у которых отбирали полученное пособие. То, что случается не на страницах книг, а на листках вечерних газет.
Как, конечно, и женщина в красном. Женщина-загадка, тайна. Искра в липком нуарном мареве. Ни в одном интервью я так и не назвал ее имени. Потому что понятия не имею, кто она такая. «Когда узнает Джек Маккоэн, тогда узнаете и вы, уважаемые читатели». Точка. Пусть даже к финалу каждой детективной книжонке прилагался свой убийца-дворецкий, но пусть хотя бы что-то остается неизвестным. В романтичном смысле, разумеется. Не в реальной жизни.
Где-то на страницах моих книжиц моей супругой бы стала та самая мелкоглазая студентка, которую пленил бы мой жалкий вид и гигантский ушиб. В реальной жизни я женился поздновато, да и в общем-то зря.
Иначе как бы я оказался здесь – в бесплатной больнице, совсем один. Но это неважно. Неважен даже новый контракт на переиздание. Возможно, я уже слишком стар, чтобы снова играть в эти игры. Возможно, мой персонаж уже слишком стар и устал. Себя я, похоже, загнал до обострения. В таком случае, за что мне жалеть его? Каждый из нас получил, пожалуй, именно то, что полагается. Справедливая, счастливая развязка дела. А где же финал?
Читатели любят сахарный сироп счастливых концовок. Но точно так же они любят мертвечину. Точно так же как зеваки, вытягивающие шеи из окон и проезжающих мимо машин торопятся увидеть последствия кровавого дорожного происшествия. Смертельный исход, конец пути. Смертельно раненный Джек Маккоэн на темном пустыре в дождливую ночь. Барабен револьвера пуст. Чем завершится эта история? Что я напишу, если смогу держать карандаш?
Понятия не имею. Узнает Джек Маккоэн, узнаете и вы, уважаемые читатели.
А сейчас простите. На меня смотрит какой-то юнец, и, признаться, я малодушно завидую его здоровью, глупости и крепкому черепу.
Простите. Я чувствую запах духов, узнаю красное пятно. Она называет имя – мое старое имя, которое осталось в медицинской страховке. Конечно же, она ищет Джека Маккоэна, не меня.
Сумасшедшая фанатка? Таких у меня немало. А вот она – одна. И я говорю ей правду. Что Джек почти мертв, но, возможно, если она поторопится…
Уходит. Не слушает меня.
Напишите для этой истории ту концовку, которая вам больше по душе.
@темы: Авторское оригинальное