So, put on a happy face. Let's make this pleasant ©
Название: Игра в ладоши
Бета: Мадам Суслевская
Размер: миди, 4715 слов
Пейринг/Персонажи: Спирит Албарн, Штейн Франкен и все-все-все.
Категория: джен
Жанр: ангст, постканон
Рейтинг: R
Предупреждения: смерть канонического персонажа
Примечание: очень глубокий постканон, манга-верс
«…»Считается, что дети «перерастают» этот синдром, либо приспосабливаются к нему во взрослой жизни «…»
«…» В существовании СДВГ сомневается ряд медиков, учителей, политиков, родителей и средств массовой информации. Некоторые считают, что такого заболевания, как СДВГ, не существует вообще «…»
Автобусы теперь ходят до Города Смерти всего два раза в неделю — и из этого уже можно сделать кое-какие далекоидущие выводы. Предоставив этим выводам идти своей дорогой, ты — как есть, с дороги, с чемоданом — идешь не в гостиницу, а в знакомую пивнушку. Скорее уж совсем закроют Академию, чем заведение "Ржавый Зуб" в Мертвом Тупике, настолько этот подгребок основательно врылся в землю.
Тяжелая дверь, крутые ступени в темноту — а внизу огоньки, свечечки, лабиринт углов, ниш и колонн, потертая мебель. Уютно. Могильными плитами выложен пол, а между стойкой и большим зеркалом за ней хозяйничает кто-то новый в черном балахоне и маске в виде черепа. Новый — потому что ниже ростом, чем старый бармен. И шустрее. И...
— Чего пить будете?
Ну надо же: голос из-под маски женский. И знакомый, так что ты прищелкиваешь пальцами:
— Кажется, кое-кто задолжал мне поцелуй за счет заведения.
— Мяу! Папочка вернулся!
И с места перелетает через стойку, не задев ни одного стакана, вцепляется в тебя: коготки чувствуются даже через ее белые перчатки, даже через твой пиджак. Под балахоном чувствуется упругая грудь, а фиолетовая прядь щекочет щеку, поцелуй получается ничуть не хуже, чем раньше, и ты говоришь, не кривя душой: Блэр, совершенно не изменилась.
На улице вовсю хакает полуденное Солнце, а здесь темно, прохладно, и очень удобно сидеть и слушать, как она говорит, говорит, и говорит: как разъехались ведьмочки из "Чупакабры", Риса куда-то в Южную Америку, а Алиса — в новый филиал Академии, в Массачусетс, пару лет назад присылала открытку-бабочку, а посетителей нынче совсем мало стало, ну по вечерам захаживают студенты старших курсов, да ты и сам, наверное, здесь бывал, даже после того, как новый Смерть начал ездить по миру и все организовывать на свой лад, но ведь кое-что не меняется, так ведь?
Подливает и подмигивает тебе желтым глазом.
Ты киваешь впопад, пьешь, уточняешь:
— Только вот теперь тебе придется называть меня не "папочкой", а "дедулей".
На гранитной стойке рядом с твоим стаканом — выцарапаны буквы "С.А.". Не стерлись — просто почти неразличимы из-за более свежих царапин поверх, чьих-то чужих историй в чужих уже инициалах, пятен на штукатурке, грубых шаржах фиолетовым маркером по белым кафельным плиткам в сортире. В зеркале над раковиной отражается какой-то не очень знакомый тебе тип: седеющие рыжие волосы увязаны в хвост, у пиджака спортивного покроя замялись рукава, но рубашка свежая. Немного больше морщин, немного больше веса, чем ты ожидал, но всё лучше, чем тот скелет, обвалянный в перьях, которым ты был в восемнадцать. С девчачьими заколками в волосах, с любовными записочками в кармане, со списком покупок: присыпка, сухая молочная смесь, подгузники.
Зеркала здесь всегда шутят по-скверному. Ты смаргиваешь и смеешься: на секунду показалось, что в зеркале промелькнул кто-то еще. Тот ты, который пять лет назад примелся в Город Смерти, как будто за ним три Кишина гнались, и уж конечно безо всякого багажа. И выглядел тот ты совсем скверно, желудок с тех самых пор побаливает, а с сердцем обошлось — но уже теперь точно никаких полетов в одиночку через пустыню, хватит. Только регулярные автобусные рейсы, пусть и два раза в неделю. Никаких живых трупов с запавшими глазами и трясущимися руками, нет.
Блэр перебирает скорлупки от фисташек, постукивающие друг о друга с костяным звуком, как макушки маленьких черепов. Едва не забыв свой чемодан, ты хочешь попрощаться, затем вспоминаешь об автобусе только через три дня, и говоришь: до вечера, до ночи, да, заночую у тебя, ловишь скомканную салфетку с адресом, и четырнадцать крутых ступеней наверх, где ветер гонит по жарким улицам сухую пыль, пахнущую старым склепом и высохшей гнильцой.
Запах подзаброшенного провинциального кладбища: больше никакого Фестиваля Смерти, никакой постоянной фиесты: новый Смерть постоянно переезжает с места на место, нигде не задерживаясь более, чем на месяц. Ты почти всё это время должен был его сопровождать, и, может, только благодаря этому сохранил легкость на подъем. И, честное слово, так легче: приехать погостить к дочке с внуками, недели на две-три, и уехать, не дожидаясь какой-нибудь неизбежной ссоры или недоразумения, или еще чего-то такого, без чего невозможна жизнь в семье. А так — будто выпивка без похмелья, без последствий. Так можно продолжать долго, долго.
И ты идешь вниз, к городской стене и дальше, ветер дует в спину и приятно ощущать себя пером, перекати-полем, мелким легким сором, который, воздухом подхваченный, вертится в смерчиках у водосточных труб и улетает вверх, проносится через глазницы черепов замка Академии и попадает прямиком в рот кашляющему Солнцу.
Вот так, помахивая чемоданом, ты доходишь до ворот без створок. Деревья во дворе под склоняющимся солнцем превратились в неточные солнечные часы: общее "послеполудня" по ним определить можно, но стрелки уж слишком в разные стороны, чтобы узнать время наверняка. Плиты двора местами просели, местами разбиты, ребра их торчат так, что в сумерках нужно будет поднимать ноги повыше, чтобы не споткнуться. Хорошо бы закончить, пока светло.
Противореча этой своей мысли, ты нарочито-медленно тащишься к крыльцу, ставишь чемодан на первую ступень слева от себя. Сам садишься на вторую. Справа от тебя, на третьей, стоит жестянка для окурков — можно, не оборачиваясь, определить ее положение по одному только запаху. Но ты смотришь только прямо: как колышутся и не спеша движутся по квадратам минутные стрелки из теней-веток. Только прямо, даже когда за спиной ощущается ветерок от покачнувшейся туда-сюда дверной створки. Шаги — тяжеловатые и медленные. Замирают. Ты ждешь.
Щелчка зажигалки, запаха дыма. Затем — надсадного кашля. Краем глаза замечаешь, что окурок летит в жестянку. И что-то еще падает рядом, отлетает — ты ловишь машинально и, не глядя, суешь в карман. Легкая прямоугольная вскрытая пачка. Одна-то там точно осталась.
С того раза, когда все-таки обошлось и с тобой и с ним, вы так и не виделись, но взяли за правило звонить друг другу. Как когда-то, когда вели занятия у младших учащихся: по знаменателям он, по числителям ты; не помнишь, как назывался предмет, да и полезнее рассказать салагам про лучшие места в городе, где подработать, это в их возрасте нужнее. Про места, где и на что стоит потратиться, ты рассказывал тем, кто постарше.
Он же свои учебные часы в основном посвящал учебному анатомированию мышек, лягушек, голубей и прочих мелких земноводных, млекопитающих и пернатых. А иногда и не очень мелких. Смутное было время, странное и не сказать чтобы хорошее, но все выглядит не так страшно, когда ты моложе.
Точнее, только со временем понимаешь, что боялся ты тогда вовсе не того, чего надо бы. А может, и правильно боялся и только теперь можешь посмеяться над тем, что все страхи оказались напрасными. Или стали неважными. Неважно, что тот наглый мальчишка так и остался в твоих глазах наглым мальчишкой и до сих пор считает смешной шутку: «Мы же родня теперь, можно мне называть вас папочкой?». Но с дочкой они, похоже, ладят, а, значит, это хорошо и нужно радоваться. Так ты про это и рассказывал в телефон, а затем добавлял – в который уже раз? – что этот дурак неблагодарный поначалу вроде как не очень-то и обрадовался, что старшая у него девочка, а сейчас наконец-то вроде начал сечь фишку. Уже очень скоро прибежит к тебе на поклон, рыдая в три ручья и теребя патлы, потому что старшенькая выросла в настоящую пацанку, а уж если у нее вскроются способности Оружия – генетика, куда от нее денешься! – то Академия содрогнется, когда она поступит.
И даже немного жаль, что ни его, ни тебя среди педсостава не будет. Ты – говорил уже – постоянные переезды, не любишь оставаться на месте, а он прекратил преподавать и теперь такой же почетный пенсионер, только оседлый. Ничего, Азуса в качестве завуча по воспитательной работе справляется отлично. Так говорят все причастные к Академии, и он тоже так говорит. Всегда, когда спросишь, так и говорит:
– Ты же знаешь, Юми присматривает.
Вот это действительно хорошая шутка, из тех времен, когда тогда еще староста студсовета присматривала за тем, сколько несчастных тварей попытался расчленить он, сколько девчонок перецеловал ты. Юми присматривает – и все оканчивалось всего-навсего занудной выволочкой, но без занесения в личное дело.
Хорошие же были времена, да?
В ответ после паузы слышится: «Да». И всё. Никаких воспоминаний о любимых операциях, никаких глупых шуток насчет пересаженных пальцев. Это «да», лишенное интонации и продолжения, звучало тревожно, жутенько даже.
Но Юми и вправду присматривает. За всеми, не только за учениками. Но об этом тссс, плохая тема для разговора.
Пять лет назад ты был готов ее – нет, не убить, но как минимум разбить очки вместе с носом. Сейчас вспоминать неловко, ведь она совершенно правильно заявила: «Мы надзираем над здоровьем душ, такова работа Академии».
Душ, а не глупых, стареющих и портящихся тел. И вообще: кто в городе врач?
Врач, излечи себя сам.
Врач, по дороге с занятий домой подметь, что что-то пошло не так, пройди еще метров пятьдесят до телефонной будки на углу, набери короткий номер – нет, не номер Смерти, а экстренного вызова. Назовись, назови место, симптомы, скажи: срочно. И только затем можешь потерять сознание, теперь уже можно.
Тебе позвонили уже потом: ты был указан как доверенное лицо за неимением родственников. Ты примелся, уткнулся носом в дверь реанимации, а затем прошел весь этот путь: от больницы до Академии, где ни Юми, ни ее очки все же не пострадали. Затем прошел путь от Академии до той самой телефонной будки. По пути – не доходя метров пятьдесят – нашел стул на колесиках с потертым и подшитым лоскутным сидением. Крутанул его задумчиво раз, другой, третий, затем наконец-то, впервые за сутки – перелет-реанимация-Академия-пустая улица-стул – очнулся и перестал крутить. Оглянулся – не застал ли кто за этим интересным занятием? Но ни рядом, ни вокруг никого.
Почему рядом с ним никого не оказалось? Ты был готов задавать этот вопрос всем подряд, не только Азусе.
Но, чтобы набрать номер Смерти, нужно сперва посмотреться в зеркало. И ты так никому не позвонил. И даже не разрубил злосчастный стул, а тихо покатил его в Лоскутную Лабораторию.
Там ты не напился. Просто потому, что там нечего выпить. Сел на стул, оглядел серые стены и запылившийся стол со следами от мензурок. Некоторое время сидел так молча, а затем так же молча потопал по кривому коридору в ванную. Там где-то должны были найтись и ведро, и тряпка.
Когда ничего полезного больше сделать не можешь – берись за уборку. И ты взялся, и вполне героично, протирая телефон, не набрал больничный номер, и еще целых полчаса затем не набрал, а затем услышал всё то же: нет, никаких изменений, нет, ничего не требуется, нет, состояние, вероятно, стабилизируется в ближайшие сутки.
Вероятно. От очарования этого слова ты чуть было не сломал себе шею, когда покачнулась стремянка, с которой ты пытался достать паутину на потолочной лампе. Но обошлось, и с дрожащими коленками ты соскочил на пол. Посмотрел на часы: было полпятого.
Утра? Вечера? За окном были неопределенные сумерки и кто-то похрапывал: то ли Солнце, то ли Луна, не разберешь.
Ты тогда сел на пол и впервые вспомнил о Марии. Ты и сейчас о ней иногда вспоминаешь – не в разговорах, тсс – но бывает интересно. Не развелась ли опять, предыдущий дурак никак не мог понять, что для Оружия Мастер не бывает бывшим, а у Косы Смерти вообще самый-самый Мастер из всех. А другой дурак не мог понять еще что-то. И так далее. Так бывает.
Сначала все радуются, что вот, какая милая пара, но вне поля боя пара может быть друг к другу далеко не милой – уж кому как тебе этого не знать. И затем на вопрос, почему же так, остается только пожимать плечами: «А что случается с людьми? Жизнь случилась».
Не лезь в это дело, не трогай, не знай: кто решил, что общего ребенка у них быть не должно, кто мог предвидеть что-то не то, кто мог испугаться. В эти игры обычно играют двое, и закономерное отвращение к себе и к партнеру после делят поровну.
Вот ведь идиоты – сказала об этом Лиз и печально посмотрела на Патрицию. Слишком много думают, а это точно вредно для головы. Если бы наша мама много думала, нас с сестрой точно бы на свете не было.
Ведь не поспоришь, да ты и не спорил – любимые Оружия Смерти знают кое-что такое, чего тебе уже знать не придется, да оно и к лучшему. Смена поколений происходит не с бухты-барахты. Они как-то… более практичны в вопросах жизни, что ли. «Я тоже был по молодости таким парнем, – так отзывается об этом Сид. – В смысле, я тоже брал и решал всё разом. И не боялся рисковать. Поверь старому зомби: с возрастом все больше думаешь о том, чтобы жизнь не отъела от тебя кусок, чем стараешься отъесть подходящий кусок от жизни. Хотя зомби не едят, это фигура речи».
А еще становишься старым и больным – но это не об Оружиях. Приятный бонус, обусловлено генетикой. Некоторые в сто с гаком еще могут не просто принять боевую форму, но и использовать ее. Говорят, есть где-то в Шотландии боевой колокол – странный он, поражает какой-то звуковой волной, вот точно мальчишка должен об этом побольше знать, он же на музыке помешан.
Работает колокол смотрителем маяка и резонирует на мирных частотах в тумане. Спокойная, должно быть, должность. Тишина, море накатывает на скалу. Чайки там, тюлени какие-нибудь. Туман холодный, снег. Тут у любого, кто не медный, кости заболят, попробуй найди желающего сидеть в такой дыре в одиночестве.
Но с возрастом все сложнее, почти невозможно сработаться с новым Мастером. Хотя – наиприятнейший бонус – к немногочисленным Косам Смерти это не относится.
Цубаки, нынешняя глава клана, знает об этом много, очень много. Накацукаса вели и списки семей, в линиях которых появлялись оружия, подробно описывая все: возраст, когда проявились способности, тип, обучаемость. Зрелость, обстоятельства смерти. Разворачивая свитки, перебирая связки табличек на полках, Цубаки поясняет: в древности Оружия часто гибли в боях. Самые преданные, потеряв Мастера, уходили за ним. Но этот обычай вел к ослаблению линии, и потому позднее достойной стала считаться именно жизнь: чтобы лечь в руки нового Мастера или хотя бы оставить потомство. Отсюда так много печальных баллад и поэм про то, как прискорбна жизнь выживших клинков: она зовется «половинчатой жизнью» или «жизнью, взятой взаймы». Полная неизбывной горечи, вины – она также преисполнена молчаливого достоинства и самопожертвования, а потому прекрасна.
От тонкого, невесомого праха, наполняющего воздух в архиве-хранилище, у тебя свербит в носу. Из вежливости ты подавляешь чих: получается такой странный зевок, что закладывает уши. Цубаки ставит последнюю стопку табличек на место и благодарит за визит, интерес к истории ее рода, а также за помощь в уборке. Предлагает пройтись по саду, проветриться. Радуется, что наконец-то нашел время для визита и извиняется за то, что Блэк Стар опять проводит одиночные тренировки на выносливость где-то в горах у черта на рогах, это для него святое, но, возможно, если подождать еще пару дней, то…
Ты очень, очень стараешься ее не прерывать, но затем все-таки не выдерживаешь и интересуешься, есть ли у них – в их очень традиционном поместье с трехсотлетним садом – где-нибудь телефон. Ты обещал быть на связи.
Телефон находится.
С щелчками поворачивается диск, ты прижимаешь чернющую трубку плечом к уху – и несколько гудков спустя, в тысяче километров к западу, там, где сегодня почти что вчера – твой бывший Мастер отвечает на звонок.
Рассказываешь ему о чем попало, не особо думая. По телефону это особенно легко. О клане Накацукаса и их дурацком хранении традиций, о философствующем зомби, о колоколе посреди туманов Северного или какое у них там море. О паре пистолетов, которые выросли в таких огонь-баб, что ты бы… но работа, работа. Спрашиваешь о Юми. Вместо ответа слышишь:
– Приезжай – все узнаешь.
И это не обычное приглашение на огонек в Лабораторию, от которого все спешат отказаться. Тут что-то другое, это было бы ясно даже высокомерной твари Экскалибуру. Нечто такое, от чего ты зажимаешь ладонью микрофон, выдыхаешь, переспрашиваешь у Цубаки – можно ли еще на неделю задержаться в этом гостеприимном доме?
В трубку:
– Что-то связь не очень, да и поздновато, и вообще… Слушай, я тут надолго застрял – так что в следующий вторник звони по номеру… как его там? Пиши.
– Запомню.
Диктуешь с заботливо сунутой в руку бумажки, быстро говоришь «ну, бывай».
Выдыхаешь.
К Экскалибуру всё, к Смерти – что-то пошло не так. А если что не так – то Азуса про это узнает первой. Она сейчас в Академии – начало осени, шебутные первокурсники, конечно же в Академии, звонить ей сейчас же, ах да, сейчас же у них там глухая ночь, и все зеркала тоже будут черны.
Выдыхаешь.
Ты уже жирненько перечеркнул и свое семейное счастье, и шанс быть нормальным родителем, и вот теперь хочешь столько времени спустя отыграться? Так это ты очень зря – уж кто-кто, а твой первый мастер умеет о себе позаботиться, а если и не умеет, то всегда есть кому… Стоп. Как насчет того эпизода? Что-то рядом никого не оказалось.
Дышать не забывай. Ты не сопляк, ты даже сопляком себе не позволял так раскисать. И вообще – никто не умирает. У всех все отлично. Почему в Городе Смерти все должно стать внезапно плохо. Просто мнительность. Просто нужно пройти за Цубаки, которая покажет, где комнаты для гостей, спросит, не нужно ли чего, скажет, что очень рада, и только затем поинтересуется ненавязчиво и светски. В ответ:
– Да что ему сделается. Режет кого-то помаленьку.
В своей пустой и чистой комнате ты спишь очень крепко и спокойно. И кормят отлично. И прогулка в горы – потому что Блэк Стара и вправду хорошо бы повидать, устроить пикник на лоне природы. Выслушать о достижениях, искренне восхититься тем, как Цубаки до сих пор умеет краснеть. Контроль над силой Клинка Тьмы идеален, но очень тонкая штука, требует от Мастера душевного покоя и уравновешенности. Потому – горы, медитация-шмедитация, а можно еще вон тот колобок рисовый с начинкой?
Неделя пролетает совершенно незаметно. И ты даже почти вздрагивешь, когда кто-то из слуг – о, этот великий дом, тут даже служанки симпатичные есть! – просит к телефону.
Что? Да что же, - получается почти зло.
– Вы чем-то испуганы? – до сих пор, подлец, обращается на «вы», издевается. – Обеспокоены? Надеюсь, повод достаточно симпатичный?
Совершенно другой голос же. Совершенно по старому все. Показалось в прошлый раз? Но нет, маленькая дрянь все отлично помнит:
– Давеча я вас приглашал. Но это не к спеху. Тем более что сейчас буду занят.
«Буду занят» у других могло бы означать уйти в запой, у него это практически то же самое, только уединяться не с бутылкой, а с каким-нибудь особо занятным трупом какой-то нечеловеческой пакости или с хитрозаковыристым заклятием. Или с трупом под заклятием, это уж как пойдет. «Буду занят» означает, что трубку возьмет с двадцатого, а то и с двадцать-какого-то гудка, если вообще возьмет. Но дело важное, а потому регулярно рапортует о результатах расчленения непосредственно Смерти.
Вот и будет случай повидаться с младшеньким. Хоть и Смерть, но некоторые вещи не меняются: Смерть всегда Младший, Штейн под настроение всегда «мелкий», а Штейн к тебе всегда на «вы».
Все идет нормально, да?
И даже сейчас, два месяца спустя, когда ты сидишь на ступенях Лаборатории, и Солнце смеется в лицо – все нормально. Тебе все объяснили. Сначала спокойным голосом Кид – через зеркало, мужской туалет, ты там потом расколол сушилку пополам и тебя неслабо тряхануло током, но сначала ты дослушал. Потом по телефону – еще более спокойно и обстоятельно рассказали. Немного ненормально было, когда все-таки чуть было не начал выяснять нынешний телефон, а того и гляди и адрес Марии, но это быстро закончилось. Во-первых, это совершенно бесполезно. Во-вторых… а что, собственно, ты ей хотел сказать?
– Замолчи. Ты знаешь, что делать, – сказала телефонная трубка.
«Это дело сугубо персональное и не касается моих или твоих профессиональных обязанностей», – сказал Кид за стеклом.
Определись же в правильную сторону, прими волевое решение, не будь тряпкой.
«Я только даю рекомендации, и в данном вопросе я согласен с доктором».
Какой он доктор, ну Луной тебя раздави, ну вспомни же сам, Кид. Кто он и какой он.
«А вы явно позабыли, что вы – Коса Смерти. Вы ведете себя… неприлично».
Кид закрыл свое карманное зеркальце ладонью в белой перчатке – конец связи. Но коротенькое кино про сушилку он увидел.
Некоторое время еще ушло, чтобы привести себя в порядок, чтобы добраться до нормальной связи, и еще чуть-чуть, чтобы не начинать разговор с матерного многосложного оборота, а с простого:
– Я тебя убью, ты…
– Значит, вы уже в курсе дела. Тогда…
– Смерть тебя…
– …тогда жду вас на будущей неделе. Приедете – заходите в Лабораторию, будет открыто.
Кашель. Затем короткие гудки.
И сейчас тот же самый кашель за спиной, «хрипунец» заядлого курильщика, ничего особенного. Да ничего особенного, – убеждаешь сам себя до тех пор, пока тяжеловатые и медленные шаги не завершаются мягким хлопком двери.
Брошенную пачку с последней в карман, руки в карманы, обе створки распахнуть уверенным умеренно сильным пинком. Кид прав: кто тут Коса Смерти? При свете Солнца и Луны, даже в чертовой полутемной лаборатории, порог которой никогда не мог переступить, не передернувшись:
– Ну привет.
Со спины выглядит почти таким же – еще в детстве эту его серую странную масть путали с сединой. Затем оборачивается.
И нет, ничего такого. В той реанимации, куда тебя в итоге через два дня пустили – все было куда как хуже. Ничего, вот честное слово. Жмурится подслеповато через очки, но так и не тянется к выключателю.
– Привет, – тянется к виску, доворачивает винт на четверть оборота, но видно, как руку к плечу поднял медленно. Видно и то, как кривится всем лицом, а затем надавливает пальцем точку чуть ниже носа, где-то над верхним клыком. И боль в лице как будто сначала выкручивается на максимум, а затем выключается.
– Все нормально. Теперь нормально.
Теперь даже не то что по плечу похлопать, а даже руку пожать кажется не очень хорошей идеей. Видно, что суставы пальцев опухли. Больше похож на марионеточную куклу, чем когда-либо. Со спутанными нитками.
В карманах ты сжимаешь кулаки, но затем расслабляешься. Да никто не виноват. Ни Молот Мьельнир с его побочными эффектами, ни Джастин Лоу, который затягивал битву в расчете на эти побочные, ни годы издевательств над собой и друг над другом просто ради какого-то научного интереса. Не все ли равно, у кого за спиной какая жалостливая, дурацкая или злая история – если этот кто-то попадает в Списки Смерти, то душу его съест чье-то Оружие.
О том, как все в итоге жили долго и счастливо, пишут в сказках без подробностей. И о том, что случается потом.
Смотрит, наклонив голову, как под тяжестью винта. Так смотрит, когда осматривает противника: разрезать тело и душу вынуть сейчас или погодить? Как разрезать точнее? Где уязвимая точка? В такие моменты раньше улыбался, теперь, видимо, слишком больно. Но мог бы – на него похоже. Отступает на шаг к столу – там кипа листов. Кому-то надиктовал? Но правильно, в кои-то веки хоть что-то нормальное сделал, ты киваешь:
– Ладно. Там всё?
В ответ действительно улыбается, то ли сдержавшись, то ли чем-то закинулся и оно наконец подействовало:
– Да. Здесь. Здесь?
Здесь годится. Хотя тебе и не требуется много места. Просто делаешь шаг вперед, аккуратно берешь его за запястья – действительно теперь хрупкая кукла, ткни в любое место и что-то сломается, ломается и ломается раз за разом, и уже некому чинить, потому что такие конструкции уникальны, более уникальны разве что Оружия, но нет внутри ничего железного, а просто поникшее лицо, старые руки.
Поднять их и расправить ладони. Как будто хочешь оттолкнуть, но так же делает и партнер, и эта игра в ладоши. В нее играют Мастера и Оружия, когда ищут себе напарника. Хороший задел на совпадение душ – если сумеете не сбиться в течение минут пяти-семи. «Это вам не забег, – голосит учитель – Это не норматив».
Но все равно младшеклассники соревнуются на время, ладони сбиты чуть ли не в мозоли, лица злые и красные.
Вы выигрываете. А потом он сказал: «В принципе, я мог это сделать с кем угодно». И именно тогда в первый раз схлопотал от тебя по шее. Первая совместная победа.
– Сыграем еще раз.
– Только медленно, – теперь смотрит прямо в лицо и в то же самое время не видит. – Мне нужно.
На этот раз чуть не смеешься ты. Это его знаменитое «нужно». Нужно подобраться поближе, я не рассмотрел. Нужно резать поглубже, смотри, как занятно дергается. Нужно было бы быстрее вдвое. Нужно из пустого любопытства, нужно из жестокости или за просто так. Неважно, что вас чуть не съели. Неважно, что вы оба в крови с ног до головы. На ваши головы из-за его «нужно» обрушивались педагогические громы и молнии, но ему было все равно. И сейчас точно так же: ты опять сделаешь так, как ему нужно, потому что это ты, а это он, Оружие в итоге всегда слушается Мастера, подстраивается под его душу.
Аккуратно. Медленно. Это не хлопок по ладони, так, легкое касание. Еще одно. Задаешь ритм, и все идет как по учебнику: касание, контакт, ощущение чужой души.
Смысл игры не в выигрыше, а в синхронизации. Некоторые превращались в Оружие на минуте пятой-седьмой, ложились Мастеру в руку, и только затем понимали, что произошло. У вас все шло ровно наоборот: ведешь ты, он подстраивается. Ты решаешь, что пора бы уже, он задумчиво смотрит на тебя, вертит в руках получившуюся Косу, говорит: «Интересно. Сделай так еще раз, только по моей команде».
Что это только что было? – задают вопрос те, у кого получилось почти. Была какая-то секундная искра, нестабильный контакт, как легкий удар током. Кто постарше приводит более точную аналогию: как почти кончить. Кажущиеся неимоверно тяжелыми долгие усилия, а затем ничего.
У действительно сработавшихся пар такого почти не случается, а Косу Смерти в руки может взять вообще любой.
Быстрее и быстрее, не обращая внимания ни на что вокруг. И себя забываешь, путаешь себя с другим, забываешь про то, что больно, что делаешь больно. Просто двое мальчишек, играющих в ладоши. Ничего не изменилось.
Когда опять нужно хлопнуть правой к правой, крест-накрест – ты промахиваешься. Впервые в жизни: вот ладонь, а вот уже не ладонь, а лезвие, и попало оно точно в сердце. Медленно – удивленный взгляд, всю жизнь это его «интересно», странно было бы, если б иначе. Быстро – кровь просачивается в рукав, но не успевает его пропитать. И уже можно подхватить, удержать, чтобы не упал. Прижать к себе, и некоторое время еще цепляться за состояние, когда ни о чем не думаешь.
Просто сидишь на полу, смотришь в потолок. И не хочешь думать, но о чем-то думать надо и просто перебираешь в памяти чужие лица и отрывки фраз. «Учебная дисциплина исключительно важна», «Ну а что: вот таким вот парнем я был, всегда доводил до конца начатое», «Мне и вправду очень жаль, что у нас ничего не получилось. Только хуже друг другу делаем», «А теперь мы можем сыграть эту вещь в четыре руки!», «Мяу! Еще по одной?».
Тянуться в правый карман левой рукой неудобно. Правой – лучше не надо. Намокнут, а других нет. И лицо вытирать не надо. С детства известное правило: начнешь тереть глаза, только хуже будет, как у кролика, красные. Совсем не как в балладах или как оно там. Какое уж тут достоинство. И нахрена нынешнему Смерти коса, если у него есть пистолеты?
Можно поехать куда-нибудь в Шотландию, бродить по горам, пока либо не замерзнешь нафиг, либо не постигнешь какой-никакой захудаленький дзен. Можно к Блэк Стару – компания все же, да и в Японии теплее. Но тоже есть местечки – скала, а под скалой такой водоворот, что если пойдешь ко дну, то не выплывешь, даже если и передумаешь лет так через пять стать из заржавевшей железки снова человеком.
Лучше уж здесь, в Академии. От воды подальше, к Азусе поближе. Она всегда отличалась редкостным занудством, а занудство врачует. Будет спасать тебя от алкоголизма и растлевающего влияния Блэр. И школьников спасать от твоего растлевающего влияния будет. Еще можно пожить. Еще можно. Главное все делать поэтапно. Сначала перестать всхлипывать. Это задача, всем задачам задача…
За спиной кто-то громко прокашливается. Ты зажимаешь себе рот.
Кашель, затем глубокий вздох. Еще один. Еще. Промежутки между ними длятся лет по триста, и седых волос у тебя прибавляется на все эти года.
«По моей команде».
– О. Тумана меньше. Тольк… арти… выго… говорить тяжело. Сложный алгоритм. А дышать несложно. Интересно.
Ты его не убьешь. Ты, оказывается, его правильно убивать не умеешь. Но сделаешь, как в детстве обещал: душу вынешь, вставишь и снова вынешь. И съешь. Плевать на Списки Смерти.
Из отражения на застекленной дверце шкафа с любопытством смотрит Кид. Поднимает руки:
– Я не при чем. Я предупреждал. Под вашу ответственность.
– Знал?
– Скажем так: догадывался.
– Как Сид? И что теперь? А душа?
За спиной знакомо хихикают. На плечо ложится костлявая и уже никогда не теплая рука:
– А я ее пришил. Ты меня… мне пришил ее. Новая нить! Полный контроль над телом! Все можно теперь перешить заново, были бы нитки хорошие.
– Лучше не бывает, – комментирует Кид. – И учтите, если дело пойдет не так…
– Да-да, – киваешь ты. – Знаю. Под нашу ответственность. Если что – я сам его съем.
Тебе не хочется оборачиваться, да и успеется. У тебя впереди еще долгая жизнь – а, значит, у вас двоих тоже.
На слетевшем под ноги листе бумаги крупно и криво выведено:
«В случае, если эксперимент завершится неудачей: действуй по ситуации».
Бета: Мадам Суслевская
Размер: миди, 4715 слов
Пейринг/Персонажи: Спирит Албарн, Штейн Франкен и все-все-все.
Категория: джен
Жанр: ангст, постканон
Рейтинг: R
Предупреждения: смерть канонического персонажа
Примечание: очень глубокий постканон, манга-верс
читать дальше
Синдром дефицита внимания и гиперактивности (сокращённо СДВГ) относится к группе расстройств, характеризующихся ранним началом (обычно в первые пять лет жизни), отсутствием упорства в деятельности, требующей умственной сосредоточенности, и склонностью к перескакиванию с одних дел на другие без доведения их до конца. Одновременно с этим отмечается неорганизованная, нерегулируемая и чрезмерная активность. Могут присоединяться и некоторые другие нарушения. Дети с гиперкинетическими расстройствами часто бывают отчаянными и импульсивными, подвержены несчастным случаям и дисциплинарным взысканиям вследствие необдуманных нарушений правил, прежде чем осознают свое вызывающее поведение. «…»«…»Считается, что дети «перерастают» этот синдром, либо приспосабливаются к нему во взрослой жизни «…»
«…» В существовании СДВГ сомневается ряд медиков, учителей, политиков, родителей и средств массовой информации. Некоторые считают, что такого заболевания, как СДВГ, не существует вообще «…»
Автобусы теперь ходят до Города Смерти всего два раза в неделю — и из этого уже можно сделать кое-какие далекоидущие выводы. Предоставив этим выводам идти своей дорогой, ты — как есть, с дороги, с чемоданом — идешь не в гостиницу, а в знакомую пивнушку. Скорее уж совсем закроют Академию, чем заведение "Ржавый Зуб" в Мертвом Тупике, настолько этот подгребок основательно врылся в землю.
Тяжелая дверь, крутые ступени в темноту — а внизу огоньки, свечечки, лабиринт углов, ниш и колонн, потертая мебель. Уютно. Могильными плитами выложен пол, а между стойкой и большим зеркалом за ней хозяйничает кто-то новый в черном балахоне и маске в виде черепа. Новый — потому что ниже ростом, чем старый бармен. И шустрее. И...
— Чего пить будете?
Ну надо же: голос из-под маски женский. И знакомый, так что ты прищелкиваешь пальцами:
— Кажется, кое-кто задолжал мне поцелуй за счет заведения.
— Мяу! Папочка вернулся!
И с места перелетает через стойку, не задев ни одного стакана, вцепляется в тебя: коготки чувствуются даже через ее белые перчатки, даже через твой пиджак. Под балахоном чувствуется упругая грудь, а фиолетовая прядь щекочет щеку, поцелуй получается ничуть не хуже, чем раньше, и ты говоришь, не кривя душой: Блэр, совершенно не изменилась.
На улице вовсю хакает полуденное Солнце, а здесь темно, прохладно, и очень удобно сидеть и слушать, как она говорит, говорит, и говорит: как разъехались ведьмочки из "Чупакабры", Риса куда-то в Южную Америку, а Алиса — в новый филиал Академии, в Массачусетс, пару лет назад присылала открытку-бабочку, а посетителей нынче совсем мало стало, ну по вечерам захаживают студенты старших курсов, да ты и сам, наверное, здесь бывал, даже после того, как новый Смерть начал ездить по миру и все организовывать на свой лад, но ведь кое-что не меняется, так ведь?
Подливает и подмигивает тебе желтым глазом.
Ты киваешь впопад, пьешь, уточняешь:
— Только вот теперь тебе придется называть меня не "папочкой", а "дедулей".
На гранитной стойке рядом с твоим стаканом — выцарапаны буквы "С.А.". Не стерлись — просто почти неразличимы из-за более свежих царапин поверх, чьих-то чужих историй в чужих уже инициалах, пятен на штукатурке, грубых шаржах фиолетовым маркером по белым кафельным плиткам в сортире. В зеркале над раковиной отражается какой-то не очень знакомый тебе тип: седеющие рыжие волосы увязаны в хвост, у пиджака спортивного покроя замялись рукава, но рубашка свежая. Немного больше морщин, немного больше веса, чем ты ожидал, но всё лучше, чем тот скелет, обвалянный в перьях, которым ты был в восемнадцать. С девчачьими заколками в волосах, с любовными записочками в кармане, со списком покупок: присыпка, сухая молочная смесь, подгузники.
Зеркала здесь всегда шутят по-скверному. Ты смаргиваешь и смеешься: на секунду показалось, что в зеркале промелькнул кто-то еще. Тот ты, который пять лет назад примелся в Город Смерти, как будто за ним три Кишина гнались, и уж конечно безо всякого багажа. И выглядел тот ты совсем скверно, желудок с тех самых пор побаливает, а с сердцем обошлось — но уже теперь точно никаких полетов в одиночку через пустыню, хватит. Только регулярные автобусные рейсы, пусть и два раза в неделю. Никаких живых трупов с запавшими глазами и трясущимися руками, нет.
Блэр перебирает скорлупки от фисташек, постукивающие друг о друга с костяным звуком, как макушки маленьких черепов. Едва не забыв свой чемодан, ты хочешь попрощаться, затем вспоминаешь об автобусе только через три дня, и говоришь: до вечера, до ночи, да, заночую у тебя, ловишь скомканную салфетку с адресом, и четырнадцать крутых ступеней наверх, где ветер гонит по жарким улицам сухую пыль, пахнущую старым склепом и высохшей гнильцой.
Запах подзаброшенного провинциального кладбища: больше никакого Фестиваля Смерти, никакой постоянной фиесты: новый Смерть постоянно переезжает с места на место, нигде не задерживаясь более, чем на месяц. Ты почти всё это время должен был его сопровождать, и, может, только благодаря этому сохранил легкость на подъем. И, честное слово, так легче: приехать погостить к дочке с внуками, недели на две-три, и уехать, не дожидаясь какой-нибудь неизбежной ссоры или недоразумения, или еще чего-то такого, без чего невозможна жизнь в семье. А так — будто выпивка без похмелья, без последствий. Так можно продолжать долго, долго.
И ты идешь вниз, к городской стене и дальше, ветер дует в спину и приятно ощущать себя пером, перекати-полем, мелким легким сором, который, воздухом подхваченный, вертится в смерчиках у водосточных труб и улетает вверх, проносится через глазницы черепов замка Академии и попадает прямиком в рот кашляющему Солнцу.
Вот так, помахивая чемоданом, ты доходишь до ворот без створок. Деревья во дворе под склоняющимся солнцем превратились в неточные солнечные часы: общее "послеполудня" по ним определить можно, но стрелки уж слишком в разные стороны, чтобы узнать время наверняка. Плиты двора местами просели, местами разбиты, ребра их торчат так, что в сумерках нужно будет поднимать ноги повыше, чтобы не споткнуться. Хорошо бы закончить, пока светло.
Противореча этой своей мысли, ты нарочито-медленно тащишься к крыльцу, ставишь чемодан на первую ступень слева от себя. Сам садишься на вторую. Справа от тебя, на третьей, стоит жестянка для окурков — можно, не оборачиваясь, определить ее положение по одному только запаху. Но ты смотришь только прямо: как колышутся и не спеша движутся по квадратам минутные стрелки из теней-веток. Только прямо, даже когда за спиной ощущается ветерок от покачнувшейся туда-сюда дверной створки. Шаги — тяжеловатые и медленные. Замирают. Ты ждешь.
Щелчка зажигалки, запаха дыма. Затем — надсадного кашля. Краем глаза замечаешь, что окурок летит в жестянку. И что-то еще падает рядом, отлетает — ты ловишь машинально и, не глядя, суешь в карман. Легкая прямоугольная вскрытая пачка. Одна-то там точно осталась.
С того раза, когда все-таки обошлось и с тобой и с ним, вы так и не виделись, но взяли за правило звонить друг другу. Как когда-то, когда вели занятия у младших учащихся: по знаменателям он, по числителям ты; не помнишь, как назывался предмет, да и полезнее рассказать салагам про лучшие места в городе, где подработать, это в их возрасте нужнее. Про места, где и на что стоит потратиться, ты рассказывал тем, кто постарше.
Он же свои учебные часы в основном посвящал учебному анатомированию мышек, лягушек, голубей и прочих мелких земноводных, млекопитающих и пернатых. А иногда и не очень мелких. Смутное было время, странное и не сказать чтобы хорошее, но все выглядит не так страшно, когда ты моложе.
Точнее, только со временем понимаешь, что боялся ты тогда вовсе не того, чего надо бы. А может, и правильно боялся и только теперь можешь посмеяться над тем, что все страхи оказались напрасными. Или стали неважными. Неважно, что тот наглый мальчишка так и остался в твоих глазах наглым мальчишкой и до сих пор считает смешной шутку: «Мы же родня теперь, можно мне называть вас папочкой?». Но с дочкой они, похоже, ладят, а, значит, это хорошо и нужно радоваться. Так ты про это и рассказывал в телефон, а затем добавлял – в который уже раз? – что этот дурак неблагодарный поначалу вроде как не очень-то и обрадовался, что старшая у него девочка, а сейчас наконец-то вроде начал сечь фишку. Уже очень скоро прибежит к тебе на поклон, рыдая в три ручья и теребя патлы, потому что старшенькая выросла в настоящую пацанку, а уж если у нее вскроются способности Оружия – генетика, куда от нее денешься! – то Академия содрогнется, когда она поступит.
И даже немного жаль, что ни его, ни тебя среди педсостава не будет. Ты – говорил уже – постоянные переезды, не любишь оставаться на месте, а он прекратил преподавать и теперь такой же почетный пенсионер, только оседлый. Ничего, Азуса в качестве завуча по воспитательной работе справляется отлично. Так говорят все причастные к Академии, и он тоже так говорит. Всегда, когда спросишь, так и говорит:
– Ты же знаешь, Юми присматривает.
Вот это действительно хорошая шутка, из тех времен, когда тогда еще староста студсовета присматривала за тем, сколько несчастных тварей попытался расчленить он, сколько девчонок перецеловал ты. Юми присматривает – и все оканчивалось всего-навсего занудной выволочкой, но без занесения в личное дело.
Хорошие же были времена, да?
В ответ после паузы слышится: «Да». И всё. Никаких воспоминаний о любимых операциях, никаких глупых шуток насчет пересаженных пальцев. Это «да», лишенное интонации и продолжения, звучало тревожно, жутенько даже.
Но Юми и вправду присматривает. За всеми, не только за учениками. Но об этом тссс, плохая тема для разговора.
Пять лет назад ты был готов ее – нет, не убить, но как минимум разбить очки вместе с носом. Сейчас вспоминать неловко, ведь она совершенно правильно заявила: «Мы надзираем над здоровьем душ, такова работа Академии».
Душ, а не глупых, стареющих и портящихся тел. И вообще: кто в городе врач?
Врач, излечи себя сам.
Врач, по дороге с занятий домой подметь, что что-то пошло не так, пройди еще метров пятьдесят до телефонной будки на углу, набери короткий номер – нет, не номер Смерти, а экстренного вызова. Назовись, назови место, симптомы, скажи: срочно. И только затем можешь потерять сознание, теперь уже можно.
Тебе позвонили уже потом: ты был указан как доверенное лицо за неимением родственников. Ты примелся, уткнулся носом в дверь реанимации, а затем прошел весь этот путь: от больницы до Академии, где ни Юми, ни ее очки все же не пострадали. Затем прошел путь от Академии до той самой телефонной будки. По пути – не доходя метров пятьдесят – нашел стул на колесиках с потертым и подшитым лоскутным сидением. Крутанул его задумчиво раз, другой, третий, затем наконец-то, впервые за сутки – перелет-реанимация-Академия-пустая улица-стул – очнулся и перестал крутить. Оглянулся – не застал ли кто за этим интересным занятием? Но ни рядом, ни вокруг никого.
Почему рядом с ним никого не оказалось? Ты был готов задавать этот вопрос всем подряд, не только Азусе.
Но, чтобы набрать номер Смерти, нужно сперва посмотреться в зеркало. И ты так никому не позвонил. И даже не разрубил злосчастный стул, а тихо покатил его в Лоскутную Лабораторию.
Там ты не напился. Просто потому, что там нечего выпить. Сел на стул, оглядел серые стены и запылившийся стол со следами от мензурок. Некоторое время сидел так молча, а затем так же молча потопал по кривому коридору в ванную. Там где-то должны были найтись и ведро, и тряпка.
Когда ничего полезного больше сделать не можешь – берись за уборку. И ты взялся, и вполне героично, протирая телефон, не набрал больничный номер, и еще целых полчаса затем не набрал, а затем услышал всё то же: нет, никаких изменений, нет, ничего не требуется, нет, состояние, вероятно, стабилизируется в ближайшие сутки.
Вероятно. От очарования этого слова ты чуть было не сломал себе шею, когда покачнулась стремянка, с которой ты пытался достать паутину на потолочной лампе. Но обошлось, и с дрожащими коленками ты соскочил на пол. Посмотрел на часы: было полпятого.
Утра? Вечера? За окном были неопределенные сумерки и кто-то похрапывал: то ли Солнце, то ли Луна, не разберешь.
Ты тогда сел на пол и впервые вспомнил о Марии. Ты и сейчас о ней иногда вспоминаешь – не в разговорах, тсс – но бывает интересно. Не развелась ли опять, предыдущий дурак никак не мог понять, что для Оружия Мастер не бывает бывшим, а у Косы Смерти вообще самый-самый Мастер из всех. А другой дурак не мог понять еще что-то. И так далее. Так бывает.
Сначала все радуются, что вот, какая милая пара, но вне поля боя пара может быть друг к другу далеко не милой – уж кому как тебе этого не знать. И затем на вопрос, почему же так, остается только пожимать плечами: «А что случается с людьми? Жизнь случилась».
Не лезь в это дело, не трогай, не знай: кто решил, что общего ребенка у них быть не должно, кто мог предвидеть что-то не то, кто мог испугаться. В эти игры обычно играют двое, и закономерное отвращение к себе и к партнеру после делят поровну.
Вот ведь идиоты – сказала об этом Лиз и печально посмотрела на Патрицию. Слишком много думают, а это точно вредно для головы. Если бы наша мама много думала, нас с сестрой точно бы на свете не было.
Ведь не поспоришь, да ты и не спорил – любимые Оружия Смерти знают кое-что такое, чего тебе уже знать не придется, да оно и к лучшему. Смена поколений происходит не с бухты-барахты. Они как-то… более практичны в вопросах жизни, что ли. «Я тоже был по молодости таким парнем, – так отзывается об этом Сид. – В смысле, я тоже брал и решал всё разом. И не боялся рисковать. Поверь старому зомби: с возрастом все больше думаешь о том, чтобы жизнь не отъела от тебя кусок, чем стараешься отъесть подходящий кусок от жизни. Хотя зомби не едят, это фигура речи».
А еще становишься старым и больным – но это не об Оружиях. Приятный бонус, обусловлено генетикой. Некоторые в сто с гаком еще могут не просто принять боевую форму, но и использовать ее. Говорят, есть где-то в Шотландии боевой колокол – странный он, поражает какой-то звуковой волной, вот точно мальчишка должен об этом побольше знать, он же на музыке помешан.
Работает колокол смотрителем маяка и резонирует на мирных частотах в тумане. Спокойная, должно быть, должность. Тишина, море накатывает на скалу. Чайки там, тюлени какие-нибудь. Туман холодный, снег. Тут у любого, кто не медный, кости заболят, попробуй найди желающего сидеть в такой дыре в одиночестве.
Но с возрастом все сложнее, почти невозможно сработаться с новым Мастером. Хотя – наиприятнейший бонус – к немногочисленным Косам Смерти это не относится.
Цубаки, нынешняя глава клана, знает об этом много, очень много. Накацукаса вели и списки семей, в линиях которых появлялись оружия, подробно описывая все: возраст, когда проявились способности, тип, обучаемость. Зрелость, обстоятельства смерти. Разворачивая свитки, перебирая связки табличек на полках, Цубаки поясняет: в древности Оружия часто гибли в боях. Самые преданные, потеряв Мастера, уходили за ним. Но этот обычай вел к ослаблению линии, и потому позднее достойной стала считаться именно жизнь: чтобы лечь в руки нового Мастера или хотя бы оставить потомство. Отсюда так много печальных баллад и поэм про то, как прискорбна жизнь выживших клинков: она зовется «половинчатой жизнью» или «жизнью, взятой взаймы». Полная неизбывной горечи, вины – она также преисполнена молчаливого достоинства и самопожертвования, а потому прекрасна.
От тонкого, невесомого праха, наполняющего воздух в архиве-хранилище, у тебя свербит в носу. Из вежливости ты подавляешь чих: получается такой странный зевок, что закладывает уши. Цубаки ставит последнюю стопку табличек на место и благодарит за визит, интерес к истории ее рода, а также за помощь в уборке. Предлагает пройтись по саду, проветриться. Радуется, что наконец-то нашел время для визита и извиняется за то, что Блэк Стар опять проводит одиночные тренировки на выносливость где-то в горах у черта на рогах, это для него святое, но, возможно, если подождать еще пару дней, то…
Ты очень, очень стараешься ее не прерывать, но затем все-таки не выдерживаешь и интересуешься, есть ли у них – в их очень традиционном поместье с трехсотлетним садом – где-нибудь телефон. Ты обещал быть на связи.
Телефон находится.
С щелчками поворачивается диск, ты прижимаешь чернющую трубку плечом к уху – и несколько гудков спустя, в тысяче километров к западу, там, где сегодня почти что вчера – твой бывший Мастер отвечает на звонок.
Рассказываешь ему о чем попало, не особо думая. По телефону это особенно легко. О клане Накацукаса и их дурацком хранении традиций, о философствующем зомби, о колоколе посреди туманов Северного или какое у них там море. О паре пистолетов, которые выросли в таких огонь-баб, что ты бы… но работа, работа. Спрашиваешь о Юми. Вместо ответа слышишь:
– Приезжай – все узнаешь.
И это не обычное приглашение на огонек в Лабораторию, от которого все спешат отказаться. Тут что-то другое, это было бы ясно даже высокомерной твари Экскалибуру. Нечто такое, от чего ты зажимаешь ладонью микрофон, выдыхаешь, переспрашиваешь у Цубаки – можно ли еще на неделю задержаться в этом гостеприимном доме?
В трубку:
– Что-то связь не очень, да и поздновато, и вообще… Слушай, я тут надолго застрял – так что в следующий вторник звони по номеру… как его там? Пиши.
– Запомню.
Диктуешь с заботливо сунутой в руку бумажки, быстро говоришь «ну, бывай».
Выдыхаешь.
К Экскалибуру всё, к Смерти – что-то пошло не так. А если что не так – то Азуса про это узнает первой. Она сейчас в Академии – начало осени, шебутные первокурсники, конечно же в Академии, звонить ей сейчас же, ах да, сейчас же у них там глухая ночь, и все зеркала тоже будут черны.
Выдыхаешь.
Ты уже жирненько перечеркнул и свое семейное счастье, и шанс быть нормальным родителем, и вот теперь хочешь столько времени спустя отыграться? Так это ты очень зря – уж кто-кто, а твой первый мастер умеет о себе позаботиться, а если и не умеет, то всегда есть кому… Стоп. Как насчет того эпизода? Что-то рядом никого не оказалось.
Дышать не забывай. Ты не сопляк, ты даже сопляком себе не позволял так раскисать. И вообще – никто не умирает. У всех все отлично. Почему в Городе Смерти все должно стать внезапно плохо. Просто мнительность. Просто нужно пройти за Цубаки, которая покажет, где комнаты для гостей, спросит, не нужно ли чего, скажет, что очень рада, и только затем поинтересуется ненавязчиво и светски. В ответ:
– Да что ему сделается. Режет кого-то помаленьку.
В своей пустой и чистой комнате ты спишь очень крепко и спокойно. И кормят отлично. И прогулка в горы – потому что Блэк Стара и вправду хорошо бы повидать, устроить пикник на лоне природы. Выслушать о достижениях, искренне восхититься тем, как Цубаки до сих пор умеет краснеть. Контроль над силой Клинка Тьмы идеален, но очень тонкая штука, требует от Мастера душевного покоя и уравновешенности. Потому – горы, медитация-шмедитация, а можно еще вон тот колобок рисовый с начинкой?
Неделя пролетает совершенно незаметно. И ты даже почти вздрагивешь, когда кто-то из слуг – о, этот великий дом, тут даже служанки симпатичные есть! – просит к телефону.
Что? Да что же, - получается почти зло.
– Вы чем-то испуганы? – до сих пор, подлец, обращается на «вы», издевается. – Обеспокоены? Надеюсь, повод достаточно симпатичный?
Совершенно другой голос же. Совершенно по старому все. Показалось в прошлый раз? Но нет, маленькая дрянь все отлично помнит:
– Давеча я вас приглашал. Но это не к спеху. Тем более что сейчас буду занят.
«Буду занят» у других могло бы означать уйти в запой, у него это практически то же самое, только уединяться не с бутылкой, а с каким-нибудь особо занятным трупом какой-то нечеловеческой пакости или с хитрозаковыристым заклятием. Или с трупом под заклятием, это уж как пойдет. «Буду занят» означает, что трубку возьмет с двадцатого, а то и с двадцать-какого-то гудка, если вообще возьмет. Но дело важное, а потому регулярно рапортует о результатах расчленения непосредственно Смерти.
Вот и будет случай повидаться с младшеньким. Хоть и Смерть, но некоторые вещи не меняются: Смерть всегда Младший, Штейн под настроение всегда «мелкий», а Штейн к тебе всегда на «вы».
Все идет нормально, да?
И даже сейчас, два месяца спустя, когда ты сидишь на ступенях Лаборатории, и Солнце смеется в лицо – все нормально. Тебе все объяснили. Сначала спокойным голосом Кид – через зеркало, мужской туалет, ты там потом расколол сушилку пополам и тебя неслабо тряхануло током, но сначала ты дослушал. Потом по телефону – еще более спокойно и обстоятельно рассказали. Немного ненормально было, когда все-таки чуть было не начал выяснять нынешний телефон, а того и гляди и адрес Марии, но это быстро закончилось. Во-первых, это совершенно бесполезно. Во-вторых… а что, собственно, ты ей хотел сказать?
– Замолчи. Ты знаешь, что делать, – сказала телефонная трубка.
«Это дело сугубо персональное и не касается моих или твоих профессиональных обязанностей», – сказал Кид за стеклом.
Определись же в правильную сторону, прими волевое решение, не будь тряпкой.
«Я только даю рекомендации, и в данном вопросе я согласен с доктором».
Какой он доктор, ну Луной тебя раздави, ну вспомни же сам, Кид. Кто он и какой он.
«А вы явно позабыли, что вы – Коса Смерти. Вы ведете себя… неприлично».
Кид закрыл свое карманное зеркальце ладонью в белой перчатке – конец связи. Но коротенькое кино про сушилку он увидел.
Некоторое время еще ушло, чтобы привести себя в порядок, чтобы добраться до нормальной связи, и еще чуть-чуть, чтобы не начинать разговор с матерного многосложного оборота, а с простого:
– Я тебя убью, ты…
– Значит, вы уже в курсе дела. Тогда…
– Смерть тебя…
– …тогда жду вас на будущей неделе. Приедете – заходите в Лабораторию, будет открыто.
Кашель. Затем короткие гудки.
И сейчас тот же самый кашель за спиной, «хрипунец» заядлого курильщика, ничего особенного. Да ничего особенного, – убеждаешь сам себя до тех пор, пока тяжеловатые и медленные шаги не завершаются мягким хлопком двери.
Брошенную пачку с последней в карман, руки в карманы, обе створки распахнуть уверенным умеренно сильным пинком. Кид прав: кто тут Коса Смерти? При свете Солнца и Луны, даже в чертовой полутемной лаборатории, порог которой никогда не мог переступить, не передернувшись:
– Ну привет.
Со спины выглядит почти таким же – еще в детстве эту его серую странную масть путали с сединой. Затем оборачивается.
И нет, ничего такого. В той реанимации, куда тебя в итоге через два дня пустили – все было куда как хуже. Ничего, вот честное слово. Жмурится подслеповато через очки, но так и не тянется к выключателю.
– Привет, – тянется к виску, доворачивает винт на четверть оборота, но видно, как руку к плечу поднял медленно. Видно и то, как кривится всем лицом, а затем надавливает пальцем точку чуть ниже носа, где-то над верхним клыком. И боль в лице как будто сначала выкручивается на максимум, а затем выключается.
– Все нормально. Теперь нормально.
Теперь даже не то что по плечу похлопать, а даже руку пожать кажется не очень хорошей идеей. Видно, что суставы пальцев опухли. Больше похож на марионеточную куклу, чем когда-либо. Со спутанными нитками.
В карманах ты сжимаешь кулаки, но затем расслабляешься. Да никто не виноват. Ни Молот Мьельнир с его побочными эффектами, ни Джастин Лоу, который затягивал битву в расчете на эти побочные, ни годы издевательств над собой и друг над другом просто ради какого-то научного интереса. Не все ли равно, у кого за спиной какая жалостливая, дурацкая или злая история – если этот кто-то попадает в Списки Смерти, то душу его съест чье-то Оружие.
О том, как все в итоге жили долго и счастливо, пишут в сказках без подробностей. И о том, что случается потом.
Смотрит, наклонив голову, как под тяжестью винта. Так смотрит, когда осматривает противника: разрезать тело и душу вынуть сейчас или погодить? Как разрезать точнее? Где уязвимая точка? В такие моменты раньше улыбался, теперь, видимо, слишком больно. Но мог бы – на него похоже. Отступает на шаг к столу – там кипа листов. Кому-то надиктовал? Но правильно, в кои-то веки хоть что-то нормальное сделал, ты киваешь:
– Ладно. Там всё?
В ответ действительно улыбается, то ли сдержавшись, то ли чем-то закинулся и оно наконец подействовало:
– Да. Здесь. Здесь?
Здесь годится. Хотя тебе и не требуется много места. Просто делаешь шаг вперед, аккуратно берешь его за запястья – действительно теперь хрупкая кукла, ткни в любое место и что-то сломается, ломается и ломается раз за разом, и уже некому чинить, потому что такие конструкции уникальны, более уникальны разве что Оружия, но нет внутри ничего железного, а просто поникшее лицо, старые руки.
Поднять их и расправить ладони. Как будто хочешь оттолкнуть, но так же делает и партнер, и эта игра в ладоши. В нее играют Мастера и Оружия, когда ищут себе напарника. Хороший задел на совпадение душ – если сумеете не сбиться в течение минут пяти-семи. «Это вам не забег, – голосит учитель – Это не норматив».
Но все равно младшеклассники соревнуются на время, ладони сбиты чуть ли не в мозоли, лица злые и красные.
Вы выигрываете. А потом он сказал: «В принципе, я мог это сделать с кем угодно». И именно тогда в первый раз схлопотал от тебя по шее. Первая совместная победа.
– Сыграем еще раз.
– Только медленно, – теперь смотрит прямо в лицо и в то же самое время не видит. – Мне нужно.
На этот раз чуть не смеешься ты. Это его знаменитое «нужно». Нужно подобраться поближе, я не рассмотрел. Нужно резать поглубже, смотри, как занятно дергается. Нужно было бы быстрее вдвое. Нужно из пустого любопытства, нужно из жестокости или за просто так. Неважно, что вас чуть не съели. Неважно, что вы оба в крови с ног до головы. На ваши головы из-за его «нужно» обрушивались педагогические громы и молнии, но ему было все равно. И сейчас точно так же: ты опять сделаешь так, как ему нужно, потому что это ты, а это он, Оружие в итоге всегда слушается Мастера, подстраивается под его душу.
Аккуратно. Медленно. Это не хлопок по ладони, так, легкое касание. Еще одно. Задаешь ритм, и все идет как по учебнику: касание, контакт, ощущение чужой души.
Смысл игры не в выигрыше, а в синхронизации. Некоторые превращались в Оружие на минуте пятой-седьмой, ложились Мастеру в руку, и только затем понимали, что произошло. У вас все шло ровно наоборот: ведешь ты, он подстраивается. Ты решаешь, что пора бы уже, он задумчиво смотрит на тебя, вертит в руках получившуюся Косу, говорит: «Интересно. Сделай так еще раз, только по моей команде».
Что это только что было? – задают вопрос те, у кого получилось почти. Была какая-то секундная искра, нестабильный контакт, как легкий удар током. Кто постарше приводит более точную аналогию: как почти кончить. Кажущиеся неимоверно тяжелыми долгие усилия, а затем ничего.
У действительно сработавшихся пар такого почти не случается, а Косу Смерти в руки может взять вообще любой.
Быстрее и быстрее, не обращая внимания ни на что вокруг. И себя забываешь, путаешь себя с другим, забываешь про то, что больно, что делаешь больно. Просто двое мальчишек, играющих в ладоши. Ничего не изменилось.
Когда опять нужно хлопнуть правой к правой, крест-накрест – ты промахиваешься. Впервые в жизни: вот ладонь, а вот уже не ладонь, а лезвие, и попало оно точно в сердце. Медленно – удивленный взгляд, всю жизнь это его «интересно», странно было бы, если б иначе. Быстро – кровь просачивается в рукав, но не успевает его пропитать. И уже можно подхватить, удержать, чтобы не упал. Прижать к себе, и некоторое время еще цепляться за состояние, когда ни о чем не думаешь.
Просто сидишь на полу, смотришь в потолок. И не хочешь думать, но о чем-то думать надо и просто перебираешь в памяти чужие лица и отрывки фраз. «Учебная дисциплина исключительно важна», «Ну а что: вот таким вот парнем я был, всегда доводил до конца начатое», «Мне и вправду очень жаль, что у нас ничего не получилось. Только хуже друг другу делаем», «А теперь мы можем сыграть эту вещь в четыре руки!», «Мяу! Еще по одной?».
Тянуться в правый карман левой рукой неудобно. Правой – лучше не надо. Намокнут, а других нет. И лицо вытирать не надо. С детства известное правило: начнешь тереть глаза, только хуже будет, как у кролика, красные. Совсем не как в балладах или как оно там. Какое уж тут достоинство. И нахрена нынешнему Смерти коса, если у него есть пистолеты?
Можно поехать куда-нибудь в Шотландию, бродить по горам, пока либо не замерзнешь нафиг, либо не постигнешь какой-никакой захудаленький дзен. Можно к Блэк Стару – компания все же, да и в Японии теплее. Но тоже есть местечки – скала, а под скалой такой водоворот, что если пойдешь ко дну, то не выплывешь, даже если и передумаешь лет так через пять стать из заржавевшей железки снова человеком.
Лучше уж здесь, в Академии. От воды подальше, к Азусе поближе. Она всегда отличалась редкостным занудством, а занудство врачует. Будет спасать тебя от алкоголизма и растлевающего влияния Блэр. И школьников спасать от твоего растлевающего влияния будет. Еще можно пожить. Еще можно. Главное все делать поэтапно. Сначала перестать всхлипывать. Это задача, всем задачам задача…
За спиной кто-то громко прокашливается. Ты зажимаешь себе рот.
Кашель, затем глубокий вздох. Еще один. Еще. Промежутки между ними длятся лет по триста, и седых волос у тебя прибавляется на все эти года.
«По моей команде».
– О. Тумана меньше. Тольк… арти… выго… говорить тяжело. Сложный алгоритм. А дышать несложно. Интересно.
Ты его не убьешь. Ты, оказывается, его правильно убивать не умеешь. Но сделаешь, как в детстве обещал: душу вынешь, вставишь и снова вынешь. И съешь. Плевать на Списки Смерти.
Из отражения на застекленной дверце шкафа с любопытством смотрит Кид. Поднимает руки:
– Я не при чем. Я предупреждал. Под вашу ответственность.
– Знал?
– Скажем так: догадывался.
– Как Сид? И что теперь? А душа?
За спиной знакомо хихикают. На плечо ложится костлявая и уже никогда не теплая рука:
– А я ее пришил. Ты меня… мне пришил ее. Новая нить! Полный контроль над телом! Все можно теперь перешить заново, были бы нитки хорошие.
– Лучше не бывает, – комментирует Кид. – И учтите, если дело пойдет не так…
– Да-да, – киваешь ты. – Знаю. Под нашу ответственность. Если что – я сам его съем.
Тебе не хочется оборачиваться, да и успеется. У тебя впереди еще долгая жизнь – а, значит, у вас двоих тоже.
На слетевшем под ноги листе бумаги крупно и криво выведено:
«В случае, если эксперимент завершится неудачей: действуй по ситуации».
@темы: Soul Eater, Winter Fandom Combat 2015